Читать книгу "HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер"

Свадьба, как и положено, началась первым тостом не пьющего даже по этому случаю папаши Гренадера. Сашка на его глазах откупорил бутылку моего нарзана, налил полный бокал и передал тестю. Гренадер произнес подобающую речь и залпом осушил водичку.

Что было дальше? Дальше Самуил так запророчил по-еврейски, что у русскоговорящей публики не возникло никаких сомнений: свято верующий грязно матерится. Затем он двумя руками взял Самару за ворот и по-богатырски выкинул его из-за стола.

— Самуил Менахемович! Папа! За что?! — возопил впервые ни в чем не повинный Сашка.

— Ты подло подлил мне водку, мерзавец! Вон из моего дома, паршивый гой!

В мгновение я схватил початую бутылку, плеснул в свой стакан и глотнул. Нарзан оказался чистой водкой!

Я вылез из-за стола, прибежал на кухню к униженному и оскорбленному Самаре, вытащил из ведра со снегом еще один нарзан и, уже понимая, что в Катиной бендежке произошло чье-то случайное вмешательство в чужое воровство, разлил бутылку в два стакана.

— Выпей подарочного нарзанчика, Самара, и успокойся.

Сашка отпил и остекленел.

— Вова! Это же «Московская особая»! Черт побери, и сколько же ты ее притащил?

— Два ящика, Сашенька, по двадцать две копейки за поллитра, — потупив счастливый взор удачливого охотника, сказал я.

— Ну, и хрен с ним, расистом, — намекая на тестево антирусское оскорбление, сказал Самара, — с таким запасом у нас с тобой вся жизнь впереди!

Это было правдой. Как я уже говорил, почувствовать себя настоящим мужчиной давали не только деньги в кармане, но и статус завсегдатая в местах, которые моя добропорядочная мама иначе как злачными не называла. Мама с утра до ночи работала в конструкторском бюро оборонного завода и даже брала работу на дом. Дома у стены всегда стояла большая чертежная доска с кульманом, зачастую имевшая и другое применение: когда приезжали с ночевкой иногородние родственники, чертежную доску клали на ванну в огромной коммунальной ванной комнате, на нее стелили матрас, и получалось замечательное спальное место для меня, только там и имевшего возможность спать отдельно. И у добропорядочной мамы было свое мнение о Сашке. Она страшно боялась, что этот разгильдяй и наверняка бывший дезертир, находящийся в розыске под чужой фамилией, когда-нибудь затащит меня в кабак и научит пить, курить и воровать!

Ах, мама-мама, как ты была близка к истине: я уже тогда не хотел стать ни инженером-конструктором, ни физиком-ядерщиком, ни даже простым советским человеком!

Балкон нашей квартиры, расположенной на втором этаже большого дома, выходил в огромный темный двор, где до позднего вечера на лавках лузгали семечки и распивали всякую дрянь и взрослые, и подростки, и блатные парни нашего двора. Блатные жили своей жизнью, «с фраерами не канали», но обеспечивали одним своим присутствием полную безопасность всей мишпохе.

В духе времени мама выходила после наступления темноты на этот балкон и производила контрольный выкрик:

— Вова, ты здесь?

— Здесь, мама, — откликался я.

— Уже поздно, пора домой! И так до победного конца.

Прямо на этот балкон выходило боковое окно бывшей бильярдной ресторана второй категории «Европа», через пятиметровый дворовый проход, и именно у этого окна был МОЙ столик. Мы с Сашкой облюбовали его сразу, а после первого представления, которое я дал, столик освобождался для нас незамедлительно после прихода в «Европу» в любое время.

Представьте себе душный темный летний вечер, все окна кабака открыты, слепой аккордеонист Валька задушевно поет «Танго дер нахт, о синьорина», и вдруг слышится громкое:

— Вова, ты здесь? Я кричу в окно:

— Здесь, мама!

— Уже поздно, пора домой!

И тишина, взрываемая диким хохотом полупьяной бильярдной. Я чопорно раскланиваюсь. Валька играет туш.

Если ты хочешь избавиться от порока, испей его полной чашей до отвращения.

Я уже учился в университете, шла летняя сессия, и со своим закадычным дружком Дядей-Вадей мы готовились к экзамену с ночи до утра у меня дома. В девять пришел Сашка с балеткой (так назывался маленький спортивный чемоданчик, преобразованный временем в кейс), полностью забитой дешевым румынским шампанским «Царея» (три рубля за литр), а именно тремя баллонами.

Под плитку шоколада мы честно «позавтракали», и Самара равноправно сбегал в магазин за ленчем. Второй завтрак перешел в третий, четвертый, пятый, шестой. Утилизировав шесть балеток, три товарища пошли подышать свежим воздухом. Жаркое солнышко так подогрело содержимое наших желудков, что нас начало пучить, как воду от карбида кальция. Сначала мы дружно расстегнули ремни, потом ширинки — и все равно нас продолжало раздувать, как стратостат Усыскина. Веселье сменилось ужасом от аналогии с гибелью героя-комсомольца: если мы не взлетим за облака, то наверняка лопнем!

И мы кинулись в первую попавшуюся поликлинику. Медперсонал, наблюдавший столь необычное физическое явление, покатился со смеху. Но скорую бесплатную помощь оказал: каждый получил по горсти таблеток активированного угля. С рыганьем пучина отступила!

Не знаю, какие выводы из этого порока сделал ныне всемирно известный ученый Дядя-Вадя, но вот уже пятьдесят лет я в рот не беру шампанского. С водки такого не бывает!

В день когда сняли Хрущева, я вылетал в Москву по студенческому билету — восемь рублей в один конец и двадцать пять — на расходы. На подходе к кассе я увидел, как из внутренних помещений вытаскивают пять портретов бывшего дорогого Никиты Сергеевича.

Портреты в золоченых рамах, писанные маслом.

— Куда тащим, ребята? — поинтересовался я.

— А на склад, куда он уже на хер нужен! — сказали пьяные ребята. И тут я понял, что могу отплатить Самаре равноценным добром.

— Ребята, продайте мне Хруща! — предложил я как бы нехотя.

— Вождь, даже бывший, хорошей копейки стоит! — вступили в торг ребята.

— Пузырь за физию, — твердо заявил я цену.

За двадцать рублей я через минуту приобрел всю коллекцию. И, позабыв про Москву, на такси привез пыльные опальные парсуны в мастерскую к Сашке.

— Самара, мы — миллионщики! Ты просто об этом не знаешь, — сказал я и залился радостным смехом.

Сашка посмотрел на меня как на идиота. Я продолжил свой высокопарный спич:

— Маэстро, рад представиться, ваш импресарио и благодетель!

Сашка смотрел на меня уже как на клинического идиота.

— Александр, вы гений эпохи возрождения эпидиаскопа! Но только мать родная — советская власть — самим своим бессмысленным существованием духовно и материально обогащает талант. Все лики вождей проходят цензуру — посмотри, пожалуйста, на жирные гербовые печати на задниках шедевров, изваянных суперхалтурщиками со спецразрешениями. Нет с нами глупого Никиты, но есть чудесные болванки под образы вечно не снимаемых вождей пролетариата — Ленина, Маркса, Энгельса. Ты замазываешь позорную звезду Героя на пиджаке героя реабилитации и кукурузы. В творческом порыве подрисовываешь маслом усы и бороды соответствующего фасона. И через час работы получаешь уже утвержденные цензурой портреты усопших вождей революции, свежие лики которых скроют на линялых обоях пятна, оставшиеся от портретов Хруща. Дай мне рублей двести, и я завалю тебя творчеством. А потом поделим приваловские миллионы пополам. Я тоже хочу стать миллионером!