Читать книгу "Близнецы Фаренгейт - Мишель Фейбер"

Я закрываю глаза, и мозг мой начинает закрываться, и я понимаю, что впервые за многие месяцы мне можно не беспокоиться о том, что меня кто-то отыщет.

Поутру, после блаженного, лишенного видений сна я пробуждаюсь от чьего-то кашля. Из разных полостей спального улья с жестокой отчетливостью доносятся всхрапы, хрипы, сопение. Со временем я научусь соотносить каждый из этих звуков с отдельным именем и особой историей. Но в это первое утро я ничего еще не знаю.

Я перегибаюсь за край койки, смотрю вниз. Там, на полу, освещенная ярким солнцем, пробивающимся через сквозистый потолок, стоит серебристая лужа мочи. Железные башни коек отражаются в ней, как в зеркале; я пробегаюсь взглядом по отражениям, пытаясь найти себя, однако все крошечные, всклокоченные головы, какие я вижу, кажутся мне одинаковыми. Я поднимаю руку, чтобы помахать светозарной луже, чтобы понять, какая из этих голов моя. И мне отвечают взмахами несколько — нет, с полдюжины — рук.

Ну что же, вот я и нашелся.

Возвращение Энди

Веки его затрепетали, приоткрылись, и он с большим удивлением обнаружил, что пока еще жив.

Если он что-то и думал о себе в последние пять лет, то лишь одно: я умер. Временами он выглядывал во внешний мир, используя для этого нечленораздельного, визгливого идиота, которого ходивший за ним персонал называл «Энди».

Однако, когда он сегодня посетил голову идиота, чтобы посмотреть — как оно там, снаружи, — вдруг выяснилось, что сам он живей живого. С ума можно сойти.

Он сел и мгновенно понял — на нем больничная пижама.

— С добрым утром, Энди! — произнес лежавший на соседней койке старик.

— С добрым утром, — рассеянно ответил он, глядя на тумбочку у койки: на тумбочке стояли цветы в вазе и стакан апельсинового сока.

— Ишь ты! А здорово у тебя получается, Энди, малыш! — сообщил старик, на которого услышанное произвело, похоже, сильное впечатление.

Энди сунулся в тумбочку. Пусто. Он извернулся, чтобы взглянуть на стену за кроватью. На стене занимал почетное место аляповатый барельеф — Рождественский дед, соединенный колючей проволокой гирлянды с другим таким же, висевшим над изголовьем соседней кровати. Под Санта-Клаусом Энди кнопки с синими шляпками удерживали на стене фотографии женщины и трех детей, в различных сочетаниях. За спинку кровати почти целиком уходил измахрившийся детский рисунок, подписанный: «Роберт».

В палату вошла и поприветствовала всех нянечка в одноразовых перчатках.

— Энди только что поздоровался, — немедля уведомил ее старик.

— Замечательно, — сказала нянечка, явно не поверив услышанному. Она подошла к койке Энди и бесцеремонно стянула с него одеяло. Нисколько не стесняясь, быстро осмотрела его пах, просунула ладонь под ягодицы, — выяснить, как там простыни.

— Так ты был нынче ночью хорошим мальчиком, Энди? — одобрительно проворковала она, обращаясь к нижней половине его тела.

— Что?

Еще не успев расшифровать произнесенное им слово, нянечка машинально произнесла следующий вопрос:

— Не напрудил сегодня в постельку?

— Надеюсь, что нет, — ответил он. — Я, по-вашему, кто?

Женщина, разинув рот, уставилась на него, слишком потрясенная, чтобы ответить. А потом убежала.

Как вскоре выяснилось, он целых пять лет пробыл пускающим слюни идиотом. Подцепил редкую болезнь, сумел с ней справиться, однако разум утратил. Когда его только еще поместили в палату интенсивной терапии, он представлял собой брошенный медицине волнующий вызов. Какие только специалисты ни пробовали выследить его сознание в тех местах, в которые оно удалилось, и возвратить назад. Однако тянулись недели, жизнь шла своим чередом, место, которое он занимал, требовалось больнице. И его перевели в отделение для престарелых, там он с тех пор и лежал.

Насколько ему удалось понять, ухаживать за ним было не просто, он конвульсивно дергался, размахивал всеми конечностями всякий раз, как санитары пытались побрить или помыть его, тарелки с кашей и ложки разлетались по палате от его кулаков, а ночами он будил других пациентов собачьим воем. Собственно говоря, вой этот разносился далеко за пределы отделения для престарелых. И как ни упорствовали, споря с ними, прочие скорбные вопли, издававшиеся в этих стенах, его завывания, в конце концов, стали своего рода легендой.

Теперь же, спокойный и говорящий негромко, он попросил дать ему зеркало и бритву.

Нянечка принесла бритву, электрическую, ту, которая вот уж пять лет как гуляла, что ни день, по его конвульсивно дергавшейся физиономии. Но он попросил опасную — и немного мыльной пены. Взгляды их встретились. Всего пару дней назад рождественские песнопения привели Энди в такое неистовство, что пришлось призвать здоровенного ночного сторожа, который один только и мог его унять. Воспоминания о его убийственной силе были еще свежи в памяти няньки.

— Спасибо, — сказал он, получив от нее бритву.

То, что случилось с его лицом, Энди встревожило. В каком-то смысле, оно здорово постарело, обзаведясь жесткими, словно резиновыми, складками и морщинами, беловато-серыми волосками в привычно черной щетине. Но и осталось при этом непристойно молодым, точно у новорожденного шимпанзе. И когда он сбрил щетину, лицо почти не изменилось.

Нянечка наблюдала за ним, пытавшимся слепить из своего лица что-то хоть отдаленно ему знакомое.

— Ваша жена… — начала она.

— Что?

— Ваша жена придет сегодня. День посещений.

С секунду он обдумывал услышанное, а потом вдруг вспомнил жену, и очень хорошо вспомнил.

— Я полагаю, вы позвонили ей и сообщили новость? — спросил он.

— Боюсь, что нет, — ответила нянечка. — Мы пытались, но там никто не отвечал. Ее ожидает сюрприз, не правда ли? — Нянечка фыркнула, порозовела и, резко повернувшись, ушла.

Жена Энди появилась после ленча, в самое оживленное для отделения престарелых время. И до койки его добралась, не попавшись никому из служителей на глаза.

— Привет, Энди, мой мальчик, — сказала она и присела в изножьи койки, и, плюхнув себе на колени рюкзачок, принялась в нем копаться. — А я тебе пончиков принесла. И баночку с питьем.

Она потянулась мимо него к тумбочке, разложила по ней угощение. Потом поерошила Энди волосы, сощурясь, надув губы.

— Ну, как ты себя вел, а, Энди? Нянечек не очень донимал? Не был за завтраком нехорошим мальчиком? За завтраком надо быть хорошим мальчиком, Энди.

Она казалась вполне довольной собой, говорила свое, на самом деле не видя его, совершенно как инспектор начальной школы, который быстренько проходит по классу, наполненному весело занимающимися своими делами детьми. Сказать ей правду казалось почему-то поступком постыдным, однако, когда в палату влетела нянечка, он решил, что лучше сделает это сам.