Читать книгу "Другой город - Михал Айваз"

С одного боку я был прижат к плотному мужчине с круглым красным лицом, который ни с кем не говорил, а потихоньку потягивал пиво и читал журнал «Наш палисадник». Допив вторую кружку, я повернулся к нему и спросил, не знает ли он что-нибудь о загадочном трамвае из зеленого мрамора. Мужчина промолчал и даже не пошевелился, как будто не слышал моего вопроса. Но когда я уже отчаялся дождаться ответа и вновь принялся за свое пиво, краснолицый вдруг заговорил, устремив взгляд на тонувшую в полутьме другую часть комнаты:

– Он появляется в нашем квартале ночью, или в туман, или в метель. Тех, кто в него вошел, больше никто никогда не видел. В одной подворотне я когда-то прочитал надпись, процарапанную на штукатурке. Она гласила, что депо этого трамвая находится во дворе монастыря в Тибете, а приезжает он к нам потайными дорогами, идущими через леса и поля. Может, это и правда. Однажды в парикмахерской некий человек рассказывал, как ранним летним утром он собирал в лесу грибы и вдруг прямо рядом с ним тихо проехал трамвай и исчез в тумане. Но есть и такие, кто уверяет, будто это трамвай со дна Атлантического океана, который иногда по какой-то неизвестной причине устремляется к устьям рек, едет по их дну против течения, а по вечерам выбирается на сушу, блуждает по земле и мимо старых заводов на окраинах и деревянных заборов футбольных полей доезжает до города. Никто не знает, что он тут ищет, каково его предназначение. Рассказывают, будто реставраторы нашли в некой ротонде под слоем штукатурки романскую фреску, где князь Бржетислав изображен на фоне чего-то, удивительно похожего на зеленый трамвай…

К нашему столу подошел подвыпивший парень в спортивном костюме и принялся обсуждать с моим собеседником покупку мешка цемента. Потом парень обратился ко мне – ему показалось, что мы встречались на стадионе «Спарта». Поняв, что мне не до разговоров, он махнул рукой и сел за соседний стол.

– Его рельсы проложены в садах, в густом кустарнике, растущем вдоль оград. Ночью мы слышим в своих постелях, как из глубины садов приближается треньканье, по потолку мелькает отблеск, в ослепительном свете дрожит на стене чудовищно огромная тень занавески. Жены в ужасе хватают нас за руки. Но хотя днем мы и избегаем разговоров о трамвае, он постоянно стоит между нами темной тенью. Мы боимся, как бы дети не спросили нас о нем… – Он помолчал и сделал глоток, мне казалось, что он раздумывает, продолжать ли рассказ. Потом он все-таки заговорил: – Когда наша дочь немного подросла, я попросил жену: поговори с ней с глазу на глаз, расскажи ей все о зеленом трамвае. Она еще неопытная и может легко попасть в беду. Жена несколько раз беседовала с дочерью, внушала, чтобы та была осторожна и опасалась трамвая, но дочь только смеялась и твердила, что нам нечего бояться, что она не из тех, кто садится в первый попавшийся трамвай, да к тому же еще и зеленый. А когда мы возвращались с ее первого бала, нам пришлось поздно ночью долго дожидаться трамвая на темной остановке… – Он опять замолк, и я не торопил его, потому что догадывался, что последует дальше. – Трамвай появился неожиданно, он двигался так тихо, что мы не заметили, как он подъехал. Наша дочь, полусонная, погруженная в мысли о бале, вошла в открывшуюся прямо перед ней дверь… Когда она уже была внутри, я заметил, что трамвай какого-то странного цвета, вскрикнул и кинулся к дверям, чтобы вернуть дочь, но двери молниеносно закрылись, и моя рука натолкнулась на холодное непрозрачное стекло, а трамвай тронулся и исчез во тьме…

Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал, подобно прибою таинственного моря.

– Это случилось двадцать лет назад, – тихо проговорил он. – С тех пор мы не встречались с нашей дочерью, мы только несколько раз видели ее лицо в глубине зеркала в темной комнате, слышали ее голос в гудении печи. Поначалу мы изредка находили на дне ящиков или между книжных страниц ее печальные записки, смысл которых чем дальше, тем больше ускользал от нас, она рассказывала о текущих через просторные залы реках, по которым плывут плоты с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах, о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она нам писала, казалось, будто она живет в мире, где складки тканей важнее, чем лица, и имеют свои имена, а чащоба лиц растворяется в равнодушной неразличимости. Слова у них – незначащее дополнение к шумам и шелестам, в которых как раз и содержится основной смысл. Иногда строчки ее писем расплетались, вились по бумаге и снова закручивались в непонятные завитки, в коих угадывались начала неясных слов и образов. Ее мир нам чужд. Больше всего на свете я мечтаю хотя бы раз повидаться с ней, но не знаю, сможем ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир, в котором она живет, может быть совсем рядом с нашим, может даже сливаться с ним, потому что он простирается там, где в нашем мире мы видим лишь пустоту, а то, что пусто у них, – заполнено нашим миром.

Он умолк, глядя на противоположную стену, увешанную плакатами, а потом склонился над «Нашим палисадником». Мы еще долго сидели рядом, даже выпили по нескольку кружек пива, но никто из нас не промолвил больше ни слова. Наконец соседи по столу вовлекли моего собеседника в какую-то карточную игру, а я заплатил по счету и оделся. Пройдя по холодному коридору, узор на стенах которого напоминал лица китайцев, я попал в крошечную уборную. Там не было света; за распахнутым окошком простирался заснеженный сад. Мне почудилось, что из его глубины доносится протяжное пение, такое же, какое я слышал тогда в подземном храме. Я дошел до конца коридора, открыл дверь, ведущую в сад, и провалился в глубокий снег, который намело к стене дома. Мороз ночной змеей проскользнул по рукавам и штанинам к голой коже. Я закрыл за собой дверь; голоса, доносившиеся из пивной, утихли. Передо мной темнели заснеженные сады, на белом фоне чернели искривленные стволы деревьев, сквозь ветви, словно сияющие плоды, просвечивали огни далеких фонарей. Из самых недр садов доносилась тихая волшебная музыка, и я чувствовал, что она неодолимо влечет меня к себе. Я пошел на эти звуки по нетронутому снегу в глубину темного сада. За поломанным забором начинался следующий сад; хмельной, брел я по заснеженным тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где висели маленькие пожухлые яблочки, мимо компостных куч, покосившихся сараев, пустых крольчатников, вдоль все новых и новых заборов. Не покажется ли среди стволов загадочный трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме Королевы садов? Но, кроме веток, качающихся на ветру, ничто вокруг не шевелилось, тишину нарушала только монотонная мелодия, да раздавался иногда отдаленный собачий лай. Я добрался до полуразвалившейся беседки и понял: то, что я принимал за церковное пение, было всего лишь ночной музыкой, которую играл на крыше беседки колеблющийся под порывами ветра полуоторванный кусок жести. Я вошел внутрь и сел. Сквозь выбитые окна были видны черные деревья, снег, далекие огни, звучала усыпляющая музыка, такая же бессмысленная, как переплетающиеся тени ветвей на снегу, как пятна сырости на стенах, вдоль которых я бреду в одиночестве, как непонятные буквы-завитки в зловещих книгах. Господи, куда же я иду, почему не вернусь, пока еще не поздно, к другим людям? Но то, чем пахнуло на меня из ночных садов и с окраин нашего мира, уже овладело мною.