Читать книгу "Вторая смена - Лариса Романовская"

У них даже уронить толком нечего: на стенах ни картины, ни иконы. Либо часы с кукушкой на кухне, либо полку с хрусталем в «стенке» обрушивать. Выбираю хрусталь – от него грохота больше и брызги очень красиво разлетаются. Жду, когда тетка сделает паузу между очередным «убивают» и «ах ты сука». Дергаю на себя стеклянную полку – резко и четко. Я внизу, у подъезда рукой двигаю – будто дверцу на себя тяну, а у них там в квартире и вправду шкаф распахивается и всякие салатницы летят на пол. А вслед за ними рушится «убиваемая» Инна Павловна, которую потенциальный зять приложил спиной о шкаф.

Такое совпадение один раз на сто ситуаций случается! Эти обормоты вообще не заметили, что у них шкаф сам по себе распахнулся. Ни на секунду не испугались и принялись дальше друг друга месить. Придется лететь! Сейчас в ворону перекинусь – и вперед, в самую гущу скандала. Мирские всегда боятся, когда птица в окно влетает.

Не могу перекинуться, вот хоть убей! Как будто оглохла, онемела, ослепла и заодно потеряла всю женскую суть. Ведьмовство во мне клокочет, но не выплескивается.

Я бессмысленно развожу руками, пробуя стряхнуть мирским на голову люстру. Не отвожу взгляда от окна, лишний раз боюсь сморгнуть, убрать с глаз слишком тяжелые слезы.

Смотрю в упор – до той секунды, пока в проклятущую форточку не влетает долгожданная, слишком крупная для обычной вороны птица. Кто-то из наших. Спасибо, сестренка. Ну или братишка. Жалко, что я тебя разглядеть не могу. И вам спасибо, соседи снизу. Только вам не ментов надо вызывать, а скорую помощь – у перепуганной насмерть Ритки начинаются схватки. Нет, ребеночек родится в срок, я это успела разглядеть. И, хотя ведьмовство во мне еле телепается, я успеваю показать чужой судьбе невидимый кукиш, удержать в тепле материнского тела раннего младенца. Потому что его здесь ждут.

Я решила, что умерла раньше отпущенного срока – как в обе мировые войны, – и теперь омолаживаюсь экстерном. Сейчас буду отсматривать все промахи нынешней жизни! Лучше бы настоящее показали: получил ли Артемка ученичество, кто в Марфином районе ковырялся без спросу, а эти психи, они помирились вообще или нет?

На мысли о психах я встряхиваюсь. Так, голова есть, причем больная и несчастная. Интересно, где я сейчас торчу и почему у меня тело как изломанное? Глаза раскрыть можно, но с трудом. Я ошиваюсь в липком сугробе около все того же подъезда. Будто в обморок свалилась, хотя себе такого не позволяла, даже когда институткой была.

– Девушка, у вас все в порядке?

Меня пытаются перевернуть. С такой нежностью, будто я – мешок подмороженной картошки. Нет, какое-то сходство тут определенно есть… Я благодарно чихаю, избавляясь от застрявшего в ноздрях снега, усаживаюсь в сугробе поудобнее и пробую осмотреться. Подъезд опознала. Себя тоже. Девица, которая меня тормошит, – старшая сестра пострадавшей. Одна из участниц загашенного мной скандала. То есть не мной. Такое ощущение, что замирить разбушевавшееся семейство я толком не смогла, кто-то мне помог. Соседи, что ли, ментов вызвали?

– Девушка, вы как?

– Спасибо, нормалек… – автоматически отвечаю я. Может, они сами перестали фестивалить, не довели семью до разрушения? Вот не помню, хоть зарежь.

– Что с вами? Сердце?

– Да нет, так, геморрой… – Я хлопаю себя по карманам. Ключи, мобильник, зернышки-семечки и сигареты с зажигалкой… Хорошо, что не умерла. Пришлось бы зубы заново отращивать, а я этого терпеть не могу.

– Кровотечение? – дергает меня за помятый рукав перепуганная мирская.

– Чего? – Устраиваюсь в сугробе как в мокром, холодном, но мягком кресле. Похоже, я упала в снег так, как нам и полагается, – «шинелью». У этого положения много разных наименований: «мимикрическая летаргия», «ассимилятивное укрытие». Но в обиходе прижились два названия – «шинель» либо «пальто». Если ведьма или ведун неожиданно умирает мирской смертью – расстреляли, допустим, или сердце прихватило, – тело инстинктивно принимает самую незаметную, спасительную позу. Чтобы мирские не поняли, что это такое валяется, не похоронили или, чем леший не шутит, не кремировали. Со стороны кажется, что это какая-то большая тряпка на земле лежит – допустим, шинель или ватник драный. (Так у мирских и пошли легенды об оживающих мертвецах: кто-то из наших после неудачной смерти брел на кладбище подлечиться, а его заметили.)

Кувыркнувшись в нежданный обморок, я вполне убедительно прикинулась ветошью. Поэтому меня санитары скорой, грузившие беременную Ритку, и не заметили. Или за бомжиху приняли: мирские их считают за барахло, без всякого нашего вмешательства.

– Это неприлично, вы извините. Понимаете, у меня только что увезли на неотложке сестру. А она…

А она глубоко беременная, я в курсе. И то, что с ее дитем все будет отлично, – я тоже помню, хотя в упор не знаю, как я им ведьмачила. Ясно, почему у этих чучундриков скандал засох: когда у будущей мамы схватки со всей дури начинаются, там уже не до семейных разборок, лишь бы все выжили…

– Все будет хорошо, – откликаюсь я. Вдыхаю дымчатый зимний воздух, осторожно приглядываюсь к обстановке в квартире и склеиваю закатившуюся под диван хрустальную фиговину: то ли пепельницу, то ли розетку для варенья, я по осколкам не очень соображу. Пардон, стекляшка, быть тебе пепельницей, они у меня лучше выходят.

– Вы уверены? – все еще сомневается Риткина сестра.

– Они выживут! – обещаю я и радуюсь тому, что еще не закурила. Сидящая со мной девица табачный дым не переносит от слова «совсем». А мне надо аккуратненько подуть ей в лицо: вдохнуть надежду.

– Все абсолютно… Фух! Просто несомненно… будет хорошо! Они обязательно выживут… Я обещаю… Не знаю, как вас там зовут, но обещаю… Фух!

– Надежда! – Мирская сразу забывает про наш разговор, но не про данные ей спокойствие и обещание.

Савва Севастьянович Панкратов по прозвищу Старый, главный Сторожевой Москвы и Московской области, чешет по местным заледеневшим колдобинам, напоминая чувака из анекдота, которого застукал не вовремя вернувшийся из командировки муж. Это ж откуда я Савву Севастьяныча так подорвала, если он сюда заявился в вязаной шапочке системы «пидорка», куртофанчике на рыбьем меху и белых парусиновых брючатах, пошитых в городе Ялте пятьдесят с гаком лет назад. Я давлюсь смехом и дымом, а потом вскакиваю с бортика песочницы.

– Все в порядке, Дусенька?

– Все просто зашибись, – мрачно киваю я. Потому что в словах Севастьяныча мне четко слышится: «Ну что, Озерная, достукалась?» Хотя я в упор не понимаю, в чем виновата. Все же сделала по правилам: обнаружила нештатную ситуацию, доложилась старшему по званию и заныкалась… в смысле – спряталась в безопасном месте, не показывая свою ведьмовскую суть неизвестному количеству противника.

– Упала в обморок, очнулась в сугробе, прекрасная и белая, ну прям как клюква в сахаре. Самочувствие отличное, а о том, что со мной было, – не помню ни шиша.

Старый подходит к мерзлой лавочке. Водит широкопалой ладонью по отсыревшим доскам: делает их сухими, прогретыми добродушным июльским солнцем – вызывает у предмета память о былом. Интересно, я сейчас способна на такое или нет?