Читать книгу "Химия смерти - Саймон Бекетт"

– Да нет...

Маккензи не стал копаться дальше, и я украдкой перевел дух.

– Как бы то ни было, мы еще не знаем, совершено ли здесь преступление. Есть некая женщина, которая – может быть! – исчезла, и это все. Нет ничего, что связывало бы ее с найденным трупом.

– А собака?

– Возможно, убита другим животным.

– Насколько я заметил, рана на шее выглядит скорее резаной, а не рваной. Она нанесена острым предметом.

Вновь тот же оценивающий взгляд. Я мысленно дал себе пинка за болтливость. Сейчас я просто местный врач. И ничего больше.

– Посмотрим, что скажут эксперты. Пусть даже так; собаку она могла убить своими руками.

– Вы сами в это не верите.

Он явно хотел возразить, однако передумал.

– Нет, не верю. Но и спешить с выводами тоже не собираюсь.

Отворилась входная дверь. Из нее, покачивая головой, вышел сержант:

– Пусто. Впрочем, свет в коридоре и гостиной оставался гореть.

Маккензи кивнул, будто именно такого ответа и ждал. Он повернулся ко мне:

– Не смею вас больше задерживать, доктор Хантер. Позднее пришлем кого-нибудь оформить ваше заявление. И буду признателен, если вы воздержитесь от праздных разговоров на эту тему.

– Разумеется, – ответил я, стараясь скрыть раздражение от того, что меня предупреждали о подобных вещах.

Отвернувшись, Маккензи начал что-то обсуждать с сержантом. Я пошел было прочь, но остановился.

– Да, чуть не забыл, – сказал я. Инспектор бросил на меня недовольный взгляд. – Насчет вашей родинки на шее. Может, ерунда, но сходить на обследование не помешает.

Возвращаясь к машине, я затылком чувствовал, как они смотрят мне вслед.

* * *

Словно оглушенный, вел я машину обратно к поселку. Дорога бежала мимо местной «заводи», точнее, обмелевшего озерца Манхэмуотер, что понемногу, из года в год, уступало натиску камыша. Зеркально-спокойную гладь воды лишь изредка нарушали гусиные стаи. Ни само озерцо, ни забитые осокой протоки или дренажные канавы, прорезавшие соседние болота, нельзя было пройти даже на плоскодонке. Рек поблизости не имелось, и Манхэм обходили стороной речные суда и туристы, наводнявшие прочие места этого озерного края в летнюю пору. Хотя до соседей было не больше нескольких миль, Манхэм казался совсем иной частью Норфолка, одряхлевшей и малоприветливой. Жизнь поселка, окаймленного лесами и плохо осушенными топями, выглядела столь же застойной, как и болота вокруг. Если не считать редкого любителя природы, случайно забредавшего сюда в поисках певчих птиц, Манхэм замкнулся в себе, все глубже и глубже погружаясь в одиночество, словно противный, никем не любимый старик.

Нынешним вечером, будто бы в издевку, поселок в ослепительных лучах солнца выглядел чуть ли не жизнерадостным. Центральная лужайка и церковные клумбы били по глазам красками до того яркими, что становилось больно. Цветы – вот то немногое, чем гордился Манхэм. За ними тщательно ухаживал старый Джордж Мейсон на пару со своим внуком Томом, те самые садовники, которых я встретил в день приезда. Даже поставленный на попа жернов на краю лужайки – памятник Деве-мученице – и тот увешан цветочными гирляндами. Так повелось, что раз в год местные школьники украшали этот древний обелиск, водруженный на месте, где, как гласит молва, в шестнадцатом веке соседи по смерти забили камнями одну женщину. Рассказывают, что она избавила от паралича какого-то ребенка, и за это ее обвинили в колдовстве. Генри как-то пошутил, что только в Манхэме можно стать мучеником за доброе дело, и добавил, что в этом урок для нас обоих.

Домой идти не хотелось, поэтому я отправился в клинику. Я часто бывал там даже без особой необходимости. Временами в моем коттедже становилось одиноко, а у Мейтланда всегда можно найти хотя бы иллюзию работы.

Через заднюю дверь особняка я попал прямо в амбулаторию. Приемной и комнатой ожидания одновременно служила старая оранжерея, полная влажного воздуха и растений, за которыми с любовью присматривала Дженис. Часть первого этажа была превращена в личные апартаменты Генри, но они находились в противоположном крыле особняка – настолько большого, что мог бы разместить всех нас, вместе взятых. Я отправился в старый смотровой кабинет и, закрыв за собой дверь, вновь ощутил умиротворяющий аромат дерева и восковой мастики. Хотя кабинетом этим я пользовался чуть ли не каждый день с момента приезда, он скорее отражал индивидуальность Генри, а не мою: старинная картина с охотничьей сценой, стол-бюро с убирающейся крышкой и добротное кожаное кресло. Полки заполнены его старыми книгами и журналами по медицине, как, впрочем, и по менее типичной для сельского врача тематике. Имелись томики Канта и Ницше, причем одна полка целиком отдана психологии – одному из коньков Генри. Единственным моим личным вкладом в эту обстановку (да и то после нескольких месяцев уговоров) стал компьютерный монитор, тихо гудевший на письменном столе.

Генри так и не удалось полностью восстановить свою работоспособность. Как его кресло-коляска, так и мой контракт превратились в нечто большее, нежели простая временная мера. Сначала контракт продлили, затем, когда выяснилось, что доктор Мейтланд все-таки не сможет управляться с работой в одиночку, мы заключили партнерский договор. Даже старенький «лендровер», на котором я сейчас ездил, тоже в свое время принадлежал Генри. Заезженную, видавшую лучшие времена машину с коробкой-автоматом он приобрел после той аварии, что оставила его самого парализованным и унесла жизнь Дианы, его жены. Покупка внедорожника была своего рода декларацией о намерениях, когда он все еще цеплялся за надежду, что когда-нибудь сможет вновь ходить и сидеть за рулем. Только этого не случилось. И никогда не случится, как заверили врачи.

– Идиоты. Напяль на человека белый халат, как он тут же возомнит себя Богом, – порой язвил Генри.

Однако даже ему пришлось признать, что доктора оказались правы. Так что в придачу к «лендроверу» я унаследовал непрерывно разраставшуюся часть врачебной практики Мейтланда. Поначалу нагрузку мы поделили более или менее поровну, хотя все чаще и чаще занимался работой я один. Это не мешало именно Генри считаться «настоящим» доктором в глазах большинства пациентов, но я давно махнул на это рукой. Жителям Манхэма я по-прежнему казался чужаком и, вероятно, останусь им навсегда.

Сейчас, в предвечернюю жару, я попробовал было побродить по медицинским веб-сайтам, хотя сердце к этому не лежало. Я встал и распахнул обе створки стеклянной двери на террасу. На столе шумно трудился вентилятор, безуспешно пытаясь разогнать тяжелый, застоявшийся воздух. Даже при открытой двери разница была чисто психологической. Я бездумно смотрел в сад, аккуратно прибранный и опрятный, и только – как и все остальное в округе – кусты и трава блекли и высыхали чуть ли не на глазах. Сразу за границей сада начиналось озеро Манхэмуотер, так что от неизбежного зимнего паводка нас обычно защищала лишь низенькая насыпь. У крошечной пристани на воде болталась старая парусная шлюпка. Генри торжественно именовал ее морским вельботом, хотя лишь такие плоскодонные лодки и могли подойти для столь обмельчавшего озера. Да, до пролива Те-Солент с его яхтенными гонками нашему озеру ох как далеко. Впрочем, нам обоим нравилось иногда выйти на воду, пусть даже в отдельных местах тут слишком мелко, а камыши растут совершенно непроходимой стеной.