Читать книгу "Соблазнение Минотавра - Анаис Нин"

В темноте еще сильнее ощущаются нежность ночи, пульсация жизни в мышцах, наслаждение от движения. Возникающее молчание становится молчанием заговора. В этот час каждый отбрасывает прочь цинизм и презрение и говорит так, словно явился из царства невинности, спасшегося от коррозии условностей.

Доктор обычно приходил в бассейн, оставляя свой врачебный саквояж у портье. Он делал вид, что забыл о том, что всем нужен, и теперь выкроил немного времени для удовольствия и досуга. Но Лилиана догадывалась, что он не перестает при этом ставить диагнозы. Казалось, он вообще не верит в то, что кто-то может не чувствовать боли, и не успокоится до тех пор, пока не ткнет пальцем в место ее средоточия.

Лилиана сидела в белом плетеном кресле, похожем на сплющенную арфу, и рассеянно играла белыми шнурами, как бы сочиняя песню.

Доктор посмотрел на нее и сказал:

— Никак не могу решить, какой из двух наркотиков вам нужен: для забвения или для запоминания?

Лилиана покинула арфоподобное кресло и соскользнула в бассейн, где тут же легла на спину, стараясь не шевелиться.

— Голконда — для забвения, и это именно то, что мне нужно, — сказала она, смеясь.

— Некоторые воспоминания застревают в теле, как осколки, — сказал доктор. — Чтобы избавиться от них, приходится делать операцию.

Она нырнула под воду, не желая его слушать, но потом приблизилась к тому месту, где он сидел, и сказала:

— Неужели я кажусь вам человеком с осколком в теле?

— Вы ведете себя как беглянка.

Лилиане не понравилось, что это слово ее задело. Она снова нырнула в глубину, словно пытаясь очистить тело от всех воспоминаний, смыть с себя прошлое. Вернулась блестящая, гладкая, но все равно не свободная. Слово вошло в нее и вызвало в груди неприятное ощущение, как от нехватки кислорода. Поиск правды напоминал ныряние исследователя глубоко под воду или подъем на невероятную высоту. Неважно, опускаешься ты вниз или поднимаешься вверх, все дело в кислороде. Затруднение дыхания вызывал любой чужой мир — любой, кроме знакомого и нейтрального. Вероятно, по этой причине для каждой новой сферы опыта мистики разрабатывали специальные системы дыхания.

Тяжесть в груди заставила ее выбраться из бассейна и присесть рядом с доктором, смотревшим вдаль, на море.

Как можно нежнее и с надеждой растопить его серьезность, она сказала:

— Когда-то я так стыдилась петли на чулке, что из-за этого весь вечер не могла решиться потанцевать…

— Сомневаюсь, что дело было в петле…

— Вы имеете в виду… что я стыдилась… что я чего-то стыдилась…

— Если бы вы не стыдились других вещей, вас бы ни за что не взволновала какая-то там затяжка на чулке!

— Я не могла ни описать, ни понять то, что чувствую. Я слишком долго жила в мире импульсов и чего-то желала, не зная для чего, что-то разрушала, не зная зачем, что-то теряла, не зная почему. Получала удары, мучила себя и других… Это было ужасно, напоминало джунгли, из которых нет выхода. Настоящий хаос.

— Хаос — обычное убежище беглецов. Вы бежите от правды?!

— Зачем вы заставляете меня помнить? Красота Голконды такова, что ее невозможно запомнить.

— В восточных религиях верят в то, что каждый человек приходит на границу двух миров с багажом накопленного им в течение жизни на земле. И в зависимости от того, что обнаружат в багаже небесные стражи, его отправят либо в царство нового опыта, либо назад в тот мир, откуда он пришел, чтобы он снова пережил ту же самую драму. Бесконечное повторение можно прекратить только в том случае, если прежний опыт будет осознан и преодолен.

— Вы думаете, я обречена на бесконечное повторение? Считаете, что не покончила с прошлым?

— Возможно, если вы не знаете, от чего бежите.

— Доктор, я вам не верю. Я убеждена, что могу начать здесь все заново.

— И снова погрузитесь в хаос, и этот хаос напоминает джунгли, вроде тех, что мы видели с лодки. Кроме того, это ваша дымовая завеса.

— Но я чувствую себя по-новому…

Выражение лица доктора было растерянным, словно он усомнился в первоначальном диагнозе. Или то, что ему стало известно про Лилиану, настолько его ошеломило, что не хотелось ее пугать? Совершенно неожиданно для нее он передернулся от слов «по-новому», потом снисходительно улыбнулся, пожал плечами, словно ее красноречие его убедило, и наконец произнес:

— Возможно, на сцене просто переменили декорации.

Лилиана внимательно осмотрела бассейн, море, растения, но не обнаружила в них и отдаленного подобия декорациям. Они были насыщены всепроникающими сущностями, подобно новейшим лекарствам, изменяющим химический состав тела. Мягкость проникала в нервы, красота окружала и обволакивала мысли. Казалось невероятным, чтобы в подобном месте повторился узор ее прошлой жизни, чтобы вновь, как предрекал доктор, появились те же самые лица. Неужели «Я», пребывающее за гранью видимого, и в самом деле выбирает одних и тех же персонажей, стремясь лишь с самыми незначительными вариациями воспроизвести все ту же непреложную драму, как это бывает с опытным актером при скудном репертуаре?

Как раз тогда, когда Лилиана обрела уверенность в том, что тропики способны изменить характер, появилось сразу несколько человек, совсем не похожих на тех, кого она оставила в прежней стране и которых она восприняла с тем большим удовольствием, что они были подарками Голконды, призванными излечить ее от давних дружб, любовей и мест.

Первым был Фред — любитель путешествий автостопом, студент Чикагского университета. В Голконде он работал при гостинице переводчиком писем от возможных гостей. Лилиана прозвала его Крисмас, Рождество, потому что при виде чего-нибудь ему симпатичного — будь то медного цвета восход, птица фламинго, мексиканская девушка в белом накрахмаленном платье или куст бугенвиллии в пору цветения, — он неизменно восклицал:

— Как в Рождество!

Он был высоким и светловолосым, слишком неуверенным в движениях, словно не знал наверняка, его ли это руки и ноги. Он находился в том юношеском возрасте, когда тело стесняет тебя и хочется выбраться из него, как из раковины. Будучи вполне осведомленным в механике жизни, он не научился ею наслаждаться. Жизнь оставалась для него инициацией, тяжким испытанием. Он принадлежал нордическому полуночному солнцу; тропическое солнце не смогло позолотить его кожу и лишь усыпало ее веснушками. Временами Фред напоминал белокурого ангела, только что вернувшегося с черной мессы. Улыбка его была вполне невинной, однако ему наверняка снилось, как он снимает одежды с ангелов и мальчиков из церковного хора и занимается с ними любовью. Его улыбка напоминала легкую ухмылку Пана, глазам открывались бескрайние просторы пустыни, разделяющие людей, а рот не мог скрыть ту внутреннюю дрожь, которую юноша испытывал, когда к нему кто-то приближался. Глаза Фреда говорили: «Не подходи слишком близко!», тело излучало тепло, а сжатые и контролируемые губы выдавали робость.