Читать книгу "Датабиография - Шарли Дельварт"

позы, чтобы набранный жирок выделялся повыигрышней, жировые складки, брюшко. Нечто вроде бодибилдинга толстячка.

(6) Термин FOMO (Fear of missing out) указывает на большее расстройство, нежели просто социальная тревожность, связанная с соцсетями – хотя в первую очередь он означает именно это – и страхом пропустить важную информацию, событие, которое в этот самый момент происходит где- то далеко, в Сан-Франциско, Токио или Вануату. На фоне сотни возможных способов прожить жизнь как на всех этих картинках присутствует и страх никогда не попробовать их на вкус, не пережить их, страх упустить что-то более значимое: а так ли мы живем, как хотим жить? Впору дополнить этот акроним: FOMYL – Fear of missing your life[10].

(7) Где все происходит? У меня, поселившегося вдали от родного города (Брюсселя), иногда создавалось впечатление, что все происходит именно в нем, а не там, где я жил (в Париже). Однако выбранный мной для жизни город действительно больше, и он лучше подходит к выражению «там, где все происходит». Но проблема ведь не в размерах и площадях: если б я переехал из деревни в мегаполис, впечатление было бы примерно таким же. Тут важно скорее то, что я – единственный в семье, кто вообще переехал, ведь там, а не здесь проходит жизнь моей семьи (не имеет никакого значения тот факт, что члены семьи видятся друг с другом не чаще, чем со мной, так как я регулярно навещаю их): факт заключается в том, что я там не живу.

Такое ощущение со временем сгладилось не только потому, что моя семья увеличилась здесь, но и потому, что я хоть и с трудом, но все-таки понял простую истину: для меня все происходит там, где я сейчас.

(8) Когда мне исполнилось девятнадцать лет, я целый год просидел (иногда полулежа) на диване в гостиной матери, где тогда жил, замкнувшись там, растекшись среди мебели. Это был период отступления, вообще вне мира, вне его круговорота; по жизненной шкале это эквивалентно дивану, на котором бездельничал Обломов в одноименном романе. Однако моя недвижность не была мечтательной летаргией, идущей от лени или праздности, – нет, это были парализующие размышления, через силу, о смысле жизни, с целью придать его именно моей (множество вопросов, окутывавших смысл словно мантией, создававших завесу густого тумана), и о том, что мне конкретно следует делать в жизни (выбранное мною изучение литературы не выглядело удовлетворительным ответом).

Я отчетливо сознавал, что, дабы вырвать себя из этого состояния, нужно было инициировать движение (выход не мог бы найтись, останься я в том неподвижном состоянии), побороть бездеятельность (как у тех, кто пролежал слишком долго и теперь должен напрячь все мускулы), и больше других вопросов внимание к себе требовал один: получится ли у меня преуспеть в жизни. Я чувствовал себя одним из тех прилипал, какие бросают в оконное стекло, чтобы они приклеились к нему и потом медленными движениями, теряя всякую форму, сползали вниз. Ибо и мой период, по примеру обломовского, переживался не как каникулы и счастливый отдых – нет, но как драма (с вялотекущим процессом дистилляции, без особых мучений). Еще я задавал себе вопрос – насколько весь этот сидячий период соотносился по времени с кругосветным путешествием. Сколько за то время, что я просидел, можно проехать километров, сколько стран посетить или вообще объехать весь мир? При этом не зная, получил бы я больше ответов на свои вопросы, если бы все это проделал в действительности.

В течение дня люди, приходившие в дом, на минутку-другую присаживались напротив меня, чтобы побеседовать, немного отдохнуть, когда уже сделали одно дело и пока еще не перешли к другому; я восседал с видом гуру, а они как будто хотели попробовать ответить на мои вопросы или разделить со мной мое состояние. Ибо как возможно разделить чей-нибудь энтузиазм, так можно разделить с кем-нибудь и его полнейшую безынициативность.

7

Семья

(1) Я лежу на диване, просыпаюсь, у меня на груди ребенок: мой первенец, его вместе с Е. привезли из родильного дома. От мысли, что теперь на мне пожизненная ответственность за него, меня охватывает настоящая паника.

(2) Моя четырехлетняя дочка показывает пальцем на улицу, где стоит мотоцикл, и говорит: Вот однажды я влезу на такой и уеду с каким-нибудь незнакомцем. И я вдруг предвижу всю эту сцену из будущего: оба они на пятнадцать лет старше, и она прямо так и поступает (но при этом рассчитывая на то, что отвечаю за нее все-таки я).

(3) На фотографии – я, пятилетний малыш, заснувший в школьном дворике; прикорнув, я обнимаю деревянную собачку. До самого недавнего времени я был уверен, что это фото сделано на тротуаре за пределами школы, и никак не мог понять, кто же меня сфоткал, как этот снимок попал в семейный альбом и как вообще вышло, что меня забыли одного посреди улицы. Теперь я знаю, что все это не так, но, когда я смотрю на фотографию, я думаю только о своей версии, к которой так привык: меня здесь просто забыли.

(4) До десятилетнего возраста я рос вместе с родителями – они, хоть и разошлись, продолжали жить вместе. В то время такое было не очень понятно – ни с логической стороны, ни с эмоциональной. Семья разобщенная, но при этом существующая вместе, оставшаяся такой и после распада (кое-что поменялось) благодаря покладистым характерам каждого из ее членов и обоюдному желанию проявить эмоциональную гибкость. Мой семилетний сын, впервые увидев моих родителей, приветствовавших друг друга словом Здравствуй! с удивлением спросил их: Так вы знакомы?

(5) В гараже – деревянный сарай в глубине сада – отец учит меня химии, это активная связь «отец – сын». Я внимательно слежу, как и в каждое субботнее