Читать книгу "Опосредованно - Алексей Сальников"

А затем она рассказала ему все. И про летнюю ночь, и про первую строку о воздухе и поезде, даже не представляя, что помнит едва ли не весь текст, и от этой первой строки довела свой рассказ до случая, что произошел буквально на днях, а Владимир сидел и слушал, чтобы сказать затем, непонятно что имея в виду – Дмитрия или признание: «Какой ад».

«Помоги мне, Вова», – сказала Лена. Ей казалось, что так подействовала эта медленная инъекция из двух строк умершего в канадской избушке стихотворца: «Что готический стиль победит, как школа, Как возможность торчать, избежав укола». Ей казалось, что именно этот укол и добил в итоге Снаружа, и она не хотела так. То есть вряд ли могла, но все равно не хотела.

Глава 10

И это тоже к чему-нибудь да примета

Именно этот глупый, как бы летний, но уже почти осенний, ни такой, ни сякой день Лена то и дело вспоминала четыре года: пустой, огромный, лишенный стишков, полный мелкой суеты и некой совершенной ерунды, которая ее, тем не менее, не отпускала, не то что бесстрочно, а даже бессловесно вертелась в голове. А на пятый год сцепились вместе: дождь, зимняя электричка, чернила, бегущие по контуру и внутри Славы, то, что Владимир, когда разошлись гости, уснул самый первый, что сын не похож на Владимира, хотя на него похожи все остальные близкие, сон, порожденный цепочкой Блока, вечерние песенки, фотография у крыльца и первый приход под душным, как теплица, тополем. Многому в стишке нашлось место, даже Дмитрия Лена приплела в этот текст в виде хаотически шевелящейся тени на границе неонового света, и потому как это не холодок был, то успела еще подумать, пока предметы вокруг и удивленного Владимира, как пластилиновую аппликацию, размазывало куда-то вбок, и бок этот был сразу везде: «Долго же я эту ерунду писала, получилось, как у Димы, если он говорит».

…Когда Лена общалась с Дмитрием по телефону, прежде чем пригласить его, то совершенно не понимала, за что он может быть бит в компании творческих собутыльников и вообще, в любой другой компании, а он пытался именно этим обосновать свой отказ. Она подозревала, что Дмитрий сильно привирает насчет своей неуживчивости и длинного языка. Телефонный Дмитрий сильно изменился, отчасти растерял хаос в речи, а еще, судя по фотографиям в фейсбуке, большую часть своих волос и блеск в глазах. Ей казалось, что Дмитрий вошел в роль жертвы с тех самых пор, как они повстречались возле оперного театра, да так из этой роли и не выходит, бесцельно рисуясь перед ней одной, потому что больше не перед кем, а в компании он окажется застенчивым автором туповатых произведений, мнущимся от вопросов о следующей книге. А Дмитрий, узнав, что вот мальчику, который носится сейчас возле дома, через неделю идти в школу, первый раз в первый класс, сказал, зачем-то ища одобрения у Владимира: «Это ведь по идее бегает сейчас труп. Практически зомби, которому жить осталось семь дней». Лена заметила, что Владимир еле сдержался, чтобы не засветить гостю сразу, и слегка повисла у мужа на руке, чтобы дать Дмитрию объясниться. А тот продолжил как ни в чем не бывало: «Можно отрицать, но против правды не попрешь. Вот этот беззаботный дошкольник с первого числа следующего месяца будет никому не нужен со своей непоседливостью, и что там еще есть у дошкольников? Нужен совсем другой человек, который будет слушать, что ему говорят, а затем еще уроки должен будет делать, а если продолжит свою непоседливость тянуть, год за годом скакать и веселиться продолжит, то его так или иначе все равно ведь убьют. Или препаратами задавят эту веселую личность, или еще как. Это как агукающий младенец. Никого не умиляет, если это уже лет пять-шесть младенец, если он ничего не говорит и не ходит, многих это зрелище ужасает, как вид трупа, что уж скрывать».

«И вот его ты предлагаешь на роль… второго отца?» – делано ужасаясь, спросил Вова, когда Дмитрий, осведомившись, где бы пописать (именно так он сказал, не про туалет, не где бы руки помыть), удалился. «Не скажу, что он совсем не прав был, – сказал Владимир, – но это же такая отмороженная правота, о которой в данный момент никто не просил. Обычно беседы завязывают, вроде как, что сегодня будете пить? Погода там. Ой, у вас растет малина, а у меня никак не приживется, ну и все такое. Да он сам как бы труп ходячий уже, сколько ему? Ему бы среди внуков уже тусить, а не искать себе приключений».

«Тебе же за такое его книжки и нравились, за эти провокационные штучки».

«Блин, одно – читать эти провокационные штучки. А другое – слышать вместо “здравствуйте”. Он же от Маши может в итоге уйти с выцарапанными глазками своими хитренькими, если так при ней пошутит».

А вообще, все были собраны под три предлога: просто так, посидеть; школа Никиты; поступление девочек и Жени. Третья причина для Лены была настоящая, а остальные надуманные, ей очень хотелось развеять среди пришедших людей всю ту нервозность, что накопилась за время экзаменов, и при этом поделиться радостью, что все так получилось, кончились забеги по репетиторам, ночи перед экзаменами, вечера после экзаменов, баллы, рейтинги. В рейтингах поступавших печальнее всего было смотреть оценки тех, кого Вера самоуверенно называла сельскими медалистами, когда наверху более чем посредственных результатов ЕГЭ торчали три балла за золотую медаль. Лене очень не нравились слова Веры. Лена, во-первых, остро представляла некую деревеньку, откуда не было выхода ни на хорошую школу, ни к хорошему репетитору любого из предметов, она воочию воображала старенькое здание с белыми занавесками, скрипучими полами, старыми деревянными рамами, пришкольным огородиком и туалетом на улице; во-вторых, Вера и сама-то попала на бюджет в консерваторию только чудом творческого конкурса; а в-третьих, Аня на бюджет не поступила, и Лене казалось, что Верины слова задевают Аню тоже. Но нервировать Веру Лена не спешила, потому что отчасти Верина злость объяснялась тем, что Женя поступил в СПбГУ, и парочке, наконец, предстояло настоящее испытание, когда всякие правильные слова верности можно было говорить сколько угодно, однако что будет дальше – не знал никто из них двоих.

Представляя эту вечеринку, Лена отчего-то была уверена, что будет хорошая погода: желтый свет заходящего солнца, чешуйки растущей на участке сосны в стаканчиках с вином, ос, лезущих к мясу, – но прямо с утра пошел угрюмый в своем упорстве не ливень, а такой дождик, вроде как из распылителя, почти незаметно намочивший все вокруг, наполнивший лужу на въезде в участок и еще несколько луж во дворе, из водосточной трубы торчал одним углом книзу треугольник воды. Родители Владимира за неделю отказались от похода в гости, догадавшись о плохой погоде с помощью разыгравшегося ревматизма Владимирова отца, да и Никита только-только отбыл с их дачи, где провел два летних месяца, постепенно дичая на природе, как кошка, и пусть они не высказали эту мысль, но все же им хотелось тишины и хотя бы недельного покоя.

«Ну, будем в доме, господи», – миролюбиво сказал Владимир, прежде чем разжигать уголь на мангале в беседке, но все постепенно подходившие и приезжавшие тянулись к этому мангалу, ненавязчиво напиваясь вокруг дыма древесного и внутри дыма водяного, где-то на границе того места, где эти дымы перемешивались друг с другом.

Сначала появился из такси Дмитрий – сильно облезший и поседевший, но в целом какой-то более облагороженный – длинным плащом, выбритостью, прямоугольными очками, толстой деревянной тростью. Именно тогда состоялся разговор о трупе Никиты.