Читать книгу "Дождь в Париже - Роман Сенчин"

Когда и ветровка наполнилась, превратилась в пузатый мешок, все-таки заставил себя пойти к машине. И почти одновременно с ним с разных сторон появились Алина, Михаил, Ирина. И каждый кроме ведра или корзины с горкой нес еще что-нибудь набитое грибами. Платок, куртку, шапку. Счастливо, но и хищновато улыбались. Наверное, так же улыбался им и Андрей.

А потом, вернувшись в город, долго сдирали с маслят пленку. Мать Алины кромсала крупноватые и бросала в огромную кастрюлю. Запахло уксусом и чесноком. Георгий Анатольевич сладко выдохнул:

«Ну, за маринованные грибочки на зиму теперь можно спокойными быть».

Но через месяц маслята вместе с домом и всем хозяйством чуть не погибли: в конце августа загорелась степь.

В первый вечер далеко на юго-востоке появилось красноватое зарево. Оно было неверным, то вспыхивало, то исчезало, и многим казалось, что это зарницы. Через сутки стало ясно – идет пожар. Запахло гарью.

«Надо ехать к родителям, – стоя на балконе, решила Алина, – это в их стороне».

Собрались, поехали.

Вроде бы ничего страшного не происходило. Горел вызревший, сухой ковыль. Горел медленно, как-то без спешки.

Но так казалось лишь поначалу. Доходя до куста караганника или акации, огонь на минуту замирал, сникал, словно присаживался, а затем прыгал на куст, как зверь на добычу. И куст мгновенно превращался в факел, а огонь двигался дальше.

Ветра не было, и пожар вряд ли смог бы преодолеть широкую Шахтерскую улицу – одновременно и трассу в восточные районы Тувы, – за которой начинались старые каа-хемские избы, а вот лачугам Дикого поселка по ту сторону трассы опасность угрожала реальная. Метров триста оставалось огню то ползти, то прыгать…

Боролись с ним несколько пожарных машин и поливалок. Вроде бы гасили участок, но через некоторое время будто из глубины земли возникали оранжевые язычки. Один, потом другой, третий, четвертый. Они объединялись, крепли, высушивали политую водой траву и становились стенкой, двигались дальше. А у пожарок и поливалок кончалась вода.

«И где наше хваленое эмчеэс? – ворчал Михаил, с которым Андрей и Алина объезжали пожар. – Где Шойгу, отец родной?»

«Шойгу в Москве, – с серьезным видом напоминала Алина. – Не везде же ему лично быть…»

«Мог бы поднять вертолеты. Тут с вертолетов надо. И еще вчера, когда слабый был, далеко».

Полыхнут лачуги, начнет стрелять шифер, полетят головешки, и пожар перекинется через трассу, загорится коренной Каа-Хем.

Обитатели Дикого поселка помогали пожарным. Пытались забивать пламя какими-то тряпками, лопатами. Но были они то пьяные, то немощные, и огонь легко, вспыхнув очередным кустом или кочкой ковыля, отгонял их.

Со стороны выглядело так: люди делают вид, что тушат, а при первой возможности отлынивают, бросают. И Андрей решил подойти ближе к оранжево-красной стенке. Пошел уверенно и шагов за пять до нее почувствовал невыносимый жар. И та размеренность, с какой двигался пожар, стала понятней и страшней – сначала он накалял воздух, высасывал из травы влагу, напитывал собой почву впереди, а потом приходил уже зримо, стенкой. Сбить эту стенку мало, нужно остудить сам воздух, пропитать землю водой на метры, пролить траву, а лучше – срыть ее вместе с корнями.

Нужен дождь. Или естественный, или, действительно, с вертолетов. Чтоб миллиарды капель падали-падали-падали.

«За Шахтеров горит!» – раздался крик.

Михаил, Алина, Андрей бросились в машину. Нужно было отстаивать дом Шаталовых. Избу из кедрача, свиней, баню, маринованные маслята.

* * *

Сейчас бы минуту постоять у того жара. Минуты хватило бы, чтоб прогреться надолго…

Возвращаясь к отелю, Топкин заворачивал в каждый магазинчик по пути, кафешку, даже открытый подъезд.

Продолжало дуть, воздух заворачивался в спирали, проблески солнца прекратились, небо сделалось бледно-серым, потом сочно-серым. И полило.

– А в Париже – дождь. В Париже – дождь, – бубнил Топкин, стараясь хотя бы в воображении оказаться в том августе, когда наблюдал близкий пожар и просил, чтобы вода обрушилась на горящую степь. – А в Париже дождь, сука… Дождь.

Все снова стало мокрым. Волосы, куртка, джинсы на ляжках, руки, сигаретная пачка, ветки деревьев, провода, торчащие из стен вывески, с которых на макушку плюхались обжигающе-ледяные капитошки.

Редкие прохожие двигались быстро, ссутулившись. Ясно было, что из теплых жилищ их выгнали неотложные дела. Гулять по такой погоде решаются только кретины.

– Угу, угу, – соглашался с собой Топкин. – Одного я очень хорошо знаю.

Снова хотелось есть. Да и выпить. Утреннее отвращение к алкоголю сменилось уверенностью: необходимо проглотить сто граммов крепкого, и ты преобразишься, наполнишься теплом, сделаешься легким и быстрым. И останешься таким навсегда.

Узнал ту улицу, на которой находился погребок, где так хорошо посидел то ли вчера, то ли позавчера. Прошел уже или нет? Остановился, огляделся, задумался… Порыв дождевого ветра заставил очнуться. И Топкин разозлился на себя: мало ли по дороге ресторанчиков, зачем стоять здесь истуканом и еще больше мокнуть?

Погребок обнаружил, как и в прошлый раз, по вкусному запаху жареного мяса.

– Спецом, что ли, вытяжку сюда вывели, чтоб заманивать… Ловко…

И с этим бормотанием спустился внутрь, трясясь уже не столько от холода, сколько от нетерпения съесть горячего и жирного, влить в себя жгучего.

– Бонжу-ур! – встретило из-за стойки протяжно-сладенькое, противное – и следом то, от чего стало хорошо до слез: – Привет! Милости прошу!

Это дядька-хозяин узнал его, и Топкин заулыбался в ответ, принялся кивать, как старому приятелю, с удовольствием отвечая:

– Привет, привет!

– Промок? – спросил дядька.

– Да вообще… Дождь вообще…

– Пого-ода… М-м… Непогода!

Дядька вышел из-за стойки, провел Топкина к туалету, показал на аппарат с бумажными полотенцами.

– Спасибо, – говорил Топкин, ощущая себя слабаком, обретшим защитника, – большое спасибо.

Приведя себя в относительный порядок, уселся за тем же столом, где сидел в прошлый раз. Заказал две порции кальвадоса, которые оказались примерно ста граммами, томатный суп, «буф бургиньон» (какая-то говядина) и картофельное пюре.

Хозяин погребка выслушал выбор с вежливой, но не очень довольной улыбкой. Потом сказал осторожно:

– Кальвадос надо камамбер, ливаро. Сыр… Вкус! – и сочно причмокнул.

– В смысле лучше закусывать камамбером?

– Да, да!

– Давайте камамбер. Доверяю вам. Я-то так, турист.

– Турист? Хорошо!

Не то чтобы Топкину хотелось сыра – от воспоминаний о том вонючем, в номере, мутило, – но приятно было участие, совет, хотелось поговорить с живым человеком, тем более на каком-никаком, но русском языке.