Читать книгу "Последняя любовь Гагарина - Дмитрий Бавильский"

– Злая ты, Светочка. Завидуешь, что ли?

– Да говна-пирога. Мне моего Пирогова хватает, чтобы ещё на твоего-то засматриваться, видать, он в сексе неотразим, да? Ну, скажи, скажи, трахается-то он как?

– Супер, Светочка, супер как трахается. А твой Пирогов – жирный и тупой мудень. Пирожок без яиц, но с капустой. Чучело бородатое.

– А что такая нервная тогда? Пмс, накануне? Недоебит замучил? Ну ещё бы – мужик в коматозе, врагу не пожелаешь.

– Ничего, скоро коматоз-то закончится. И всё будет как надо.

– Типа, и дальше будешь разводить его на бабки?

– Светка, у тебя одни бабки на уме.

– А у тебя любовь одна, что ли?

– Ну, можно и так сказать.

– Да только тут, тогда, Даночка, неувязочка у тебя выходит: если ж ты про любовь одну только думаешь, что ж ты своего Безбородова бросила?

– Про безбородовские деньги, можешь мне верить или нет, но у меня точно никаких мыслей не существует. Потому к-как они и мои тоже. Это я теперь – мадам генеральша, а выходила-то я за лейтенанта, вместе состояние нарабатывали, не знаешь ты, как со значков начинали. Языкастые такие значки с красными губами – вот как у тебя… вульгарные такие, сочные… яркие. Зазывные… Бедный мсье Пирогофф…

– За Пирогова не сцать, Пирогов в полном порядке. А тебя, подруга, послушать, так это ты Безбородову-то путёвку в жизнь выписала. А теперь вот – за Гагарина своего взялась.

– Можно и так сказать. Кто-то из битлов сказал, что за каждым великим идиотом обязательно стоит великая женщина.

– Это ты, что ль, великая?

– А то! Посмотри на меня. Красавица, комсомолка, активистка.

– Это ты-то комсомолка? Тебя, наверное, в комсомол ещё дедушка Ленин принимал.

– И Клара Цеткин мне алый галстук повязывала.

– Идиотка, галстуки – это у пионэров, а у комсомольцев – значок такой, без языка, правда, но с Ильичем. Совсем у людей короткая память стала, ничего уже не помнят. А казалось бы, совсем недавно было – «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить свою Родину…».

– Так это ж ты идиотка: это клятва-то пионерская, а не комсомольская. Так в своём сознании дальше звёздочки октябрятской и не поднялась, сложно тебе, болезной…

И вот такие диалоги – километрами, рулонами: плёнка всё стерпит. А Гагарин то негодует, то радуется, понимая, что – ничего личного, обычный светский пинг-понг, иначе нельзя. Иначе не умеют.

23

Гагарин чувствует себя богом: незримо он присутствует во всех помещениях острова. И даже там, где нет видеокамер, всё приводит в движение его воля, его логика. Его желания.

И даже если гости острова не обсуждают его персону, они всё равно учитывают его, невидимого и свободного. Собственно, этого Гагарин и добивался, когда придумывал и осуществлял всю эту кампанию по слежению за своими людьми.

Он и дальше будет наблюдать за словами и поступками. Находиться в стороне и, одновременно, участвовать в диалоге – это ему нравится больше всего. Хоть книжечку заводи с заметками: мол, такого-то числа тот-то сказал про меня: «Гагарин очень странный человек, он очень любит говорить по телефону при посторонних. Вы обращали внимание, как в такие минуты меняется его голос?» Или что-то в этом духе.

Сначала – самопознание. Гагарин годами находился в разреженном воздухе человеческого невнимания. Отчасти привык, но разве ж можно привыкнуть к этому? Даже если ты одиночка по сути.

Организм сопротивляется оставленности. Воевал – имеешь право у тихой речки постоять. Главное – не признаваться в том, что ты купил это право на внимание. Сделал так, чтобы на тебя обратили взоры. Иначе нынче никак. Системы зеркал и отражений теперь слишком затратны.

Нет ничего дороже (во всех смыслах) эксклюзивных радостей приватного общения. И если в эпоху тотальной штамповки сильнее всего ценится «hand-made», то сколько же тогда должны стоить слова, выдуваемые гортанью-губами, и поступки, возникающие внутри черепной коробки из-за соединений аминокислот. Всё дело, оказывается, в аминокислотах! Потраться, выкрутись, исхитрись, но заставь их работать на себя. По заранее намеченному плану.

Затем нужно же, наконец, осуществить задуманное. Избавиться от блокнотика. Сколько можно испытывать судьбу. Нащупывать невидимый баланс. От греха подальше. У гроба нет карманов. Всё, что мог, ты уже совершил. Остров твой, дом хороший, просторный, люди. Не об этом ли мечталось-грезилось? Когда стоял у окна, курил и смотрел на окна многоэтажки напротив?

В городе сейчас снег и ненастье, небо опускается шапкой-ушанкой к самым глазам, давит. Люди бегут по делам не оглядываясь. На общем обходе сонные медсёстры думают о чём угодно, только не о больных. Ветер поднимает мусор. Троллейбусы высекают искру. В трамваях ввели турникеты. Дались мне эти трамваи.

24

Таня говорит Самохину, вся из себя недовольная.

– Да ты только посмотри на эту чувырлу, разрядилась как для фонтанов Петербурга. А тут ей не Ленинград, и оркестр мой.

Понятное дело, Катьку обсуждает и её любовника Королёва. Почувствовала соперницу.

– Да ладно тебе, Танечка, кипятиться. Никто у тебя оркестр не отнимает. Отрепетируем, запишем пластиночку, всё будет чики-пики, – талдычит простодушный Самохин.

Но виртуозка его не унимается.

– Ох, чувствует моё сердце, добром это не кончится. Ты бы, Самохин… это…

– Ну что, Таня, что? Что я должен сделать?

– Как что? Ты что, не понимаешь? У тебя же есть рычаги влияния на хозяина… Вот и употреби его в полной мере.

– Таня, ну о чём ты, ну о чём? Какие рычаги? Олег сам принимает решения, он всегда таким был, а теперь и подавно.

– Но ты же близок ему, вхож, вот и используй это по полной программе.

– Таня, как использовать? Манипулировать им? Я этого не люблю, не понимаю и не приемлю. И потом… Как ты, вообще, себе это представляешь? Вот подхожу я к Олегу, и что? В глаза ему заглядываю и говорю, мол, Олежка, извини, конечно, но моя Татьяна считает, что Катя хочет её от оркестра отодвинуть, а нам надо пластинку записать, да ещё не одну?

– Вот именно, так и скажи. Иногда нужно и в глаза заглянуть, и подмахнуть, если надо. Я вам пишу, чего же боле, что я могу ещё сказать – ну и дальше в этом же духе.

– Ох, Таня, на что же ты меня подбиваешь? Олег же друг мне, понимаешь? Друг давнишний, а между друзьями нельзя так.

– Какой он тебе друг, посмотри, у него денег сколько? Разве могут быть друзьями «тонкий» и «толстый»…

– Да и как я к нему подойду, ведь болеет он, лежит без памяти.

– Это он сейчас лежит, а потом, как оклемается, ты должен первым у его ложа оказаться. Понимаешь? Так что, можно сказать, я тебе на будущее ценное указание даю…