Читать книгу "Когда зацветет сакура… - Алексей Воронков"

А до того, как сюда с боями вошла Красная армия, все было иначе. Русская колония жила более-менее сносно, несмотря на то, что в Корее хозяйничали японцы. Несмотря на малочисленность, эмигранты свои обычаи соблюдали свято. На Пасху, например, обязательно выпекали куличи, готовили сырные пасхи, красили яйца. Люди наносили визиты своим знакомым, христосовались. Правда, вместо водки пили японское саке или местное сури, а то и разводили обыкновенный аптекарский спирт, который здесь был чуть дороже пива.

И все же какая-никакая жизнь в дачном поселке, где жили русские, до сих пор теплилась. В двери одного из таких летних домишек, построенных в стиле старых подмосковных дач, Блэквуд с напарником и постучались. Чак, все это время неотступно следовавший за рикшей, видел, как на стук вышел какой-то далеко не старый гражданин европейской наружности, который впустил гостей в дом.

– Ты запомнил этот дом? – спросил Жаков парня. Тот быстро-быстро закивал ему в ответ. – Тогда поехали знакомиться с этим дачником, – произнес он. – Ли, срочно найди Гончарука… Пусть возьмет автомат – и к машине… – приказал он переводчику.

…Это была дача некоего Антона Антоновича Белоцерковского, достаточно известного в русских эмигрантских кругах ученого-слависта, который совсем молодым парнишкой после Гражданской войны вместе с родителями попал в Харбин, где и проживал все эти годы вплоть до освобождения Маньчжурии от японцев. Отец его, полковник Белоцерковский, умер еще в конце двадцатых. Говорили, что всему виной тоска по родине, которая отняла у него здоровье. В середине тридцатых умерла и мать от туберкулеза. Перед ее смертью Антон только-только окончил Харбинский университет и женился на дочери некоего эмигрировавшего в Китай купца по фамилии Федоров, который задолго перед тем застрелился, не сумев найти в себе силы, чтобы начать новую жизнь.

Антон стал преподавать в университете и заниматься наукой, а жена его Лиза вела их скромное хозяйство, одновременно подрабатывая белошвейкой. Когда немного накопили денег, купили дачу в Корее. Тогда у многих эмигрантов были такие дачи, куда они выезжали семьями на летний отдых. Дачные поселки были разбросаны по всему побережью Японского моря. Немало их было и на Желтом море. Так что выбор был велик, и здесь все зависело от вашего географического и архитектурного вкуса, а вместе с этим и содержимого вашего кошелька.

В прошлом году Белоцерковские так и не возвратились вместе со всеми дачниками в Харбин. То ли боялись чего-то, то ли чего-то ждали. Но чего? Почему они торчали в этом захолустье, когда можно было бы давно собрать пожитки и умчаться за моря, туда, где тихо и спокойно, где не надо бояться за собственную жизнь и со страхом ожидать завтрашний день. Где нет арестов, допросов, тюремной баланды, в конце концов, страшных приговоров… «Почему же они все-таки остались?» – спрашивал себя Жаков.

«Впрочем, тут и гадать нечего», – решил он. Скорее всего, этого ученого завербовала американская разведка, и ему приходится работать на нее. Если это не так, пусть этот Белоцерковский докажет обратное. А может, это он, Жаков, должен доказать его вину перед советской властью? Да, этому их в школе НКВД не учили, считая, что царицей доказательств является собственное признание подозреваемого, которое нужно добывать всеми имеющимися способами. Но с этим Алексей решительно был не согласен. Ну почему, почему, человек сам должен доказывать, что он не верблюд? Тогда зачем нужен следователь?.. Нет, коль обвиняешь, так будь любезен выстроить доказательную базу. Это называется презумпцией невиновности, которую напрочь отметает советская правоохранительная система, считая все это пережитком буржуазного прошлого.

Но ведь это не пережиток! Это порядок, рожденный самой логикой досудебного разбирательства. Он существует повсюду, где главенствующая роль принадлежит закону, а не своеволию властей. Даже в царской России он был, отчего же в стране победившей социалистической демократии нарушаются главные демократические принципы? Вот это всегда удивляло и возмущало Жакова. Но, скажи кому об этом, тут же сам попадешь в мельничные жернова. Приходилось скрывать свои мысли и чувства и действовать так, как подсказывала ему его совесть. При этом полагаясь только на свою врожденную прозорливость и умение, не прибегая к пыткам, добиваться положительных результатов.

Конечно, с Жорой Бортником ему не сравниться. У того раскрываемость была на порядок выше. Но тот действовал по давно отработанной схеме: дал подследственному по зубам – тот и раскололся. И не важно – правду тот сказал или оговорил себя, чтобы больше не терпеть побои. А тут пока докопаешься до истины… Но зато у Алексея совесть была чиста. «Невиновный не должен сидеть в тюрьме», – говорил он себе. А вот Гоше было все равно, что будет с его подследственными, среди которых часто оказывались ни в чем не повинные люди. Кого-то из них потом отправляли в лагерь, кого-то ставили лицом к стенке. Палачи обычно любят стрелять сзади. Так проще, так не видишь глаза жертвы. Да и свои растерянные и испуганные ей не показываешь… Вроде того, что совесть свою таким образом пытаешься усыпить. Но совесть человеческая бдительна, она все видит, потому и мучает потом тебя долго. Бывает, что и всю жизнь…

Антона Белоцерковского взяли без всякого шума. Он не сопротивлялся. Лиза, жена его, не причитала. Только стояла бледная и широко открытыми глазами наблюдала всю эту сцену.

– Да вы не переживайте так, – на прощание сказал ей Алексей. – Вот сейчас мы кое-что выясним, и ваш муж вернется домой…

«Так я вам и поверила!» – сказали ему ее глаза. Видимо, ей уже приходилось наблюдать подобное, и она знала, чем это все кончается.

Расхристанного и подавленного привезли Белоцерковского в комендатуру. Жаков не стал терять времени и тут же начал допрос. Нужно было спешить: вдруг в разговоре с ученым откроется такое, что потребует немедленного ареста Блэквуда?

– Назовите вашу фамилию, имя-отчество, дату и место рождения… – положив перед собой листок бумаги, привычно начал Алексей. Тот называл – он записывал. Потом Жаков попросил задержанного назвать точный адрес его постоянного места жительства, поинтересовался его семейным положением, тем, на какие средства тот жил весь этот последний год… Спросил, чем он занимался во время японской оккупации, не состоял ли в каких-либо антисоветских организациях, не был ли на службе у японцев, не выполнял ли задания японской разведки на территории СССР… Когда Белоцерковский ответил на все эти вопросы, буквально побожившись, что с японцами никаких отношений не имел, Жаков неожиданно прервал допрос и сказал:

– Вы помните, какое лицо было у вашей жены, когда мы вас увозили? – Тот, видимо, вспомнил, и глаза его наполнились слезами. – Да вы не расстраивайтесь, Белоцерковский! – сочувственно произнес капитан. – Давайте договоримся так: вы мне выкладываете все начистоту, и я отпускаю вас домой. Ну, нельзя же, в конце концов, чтобы ваша жена страдала!

Тот так и замер в вопросе, готовый исполнить все, лишь бы поскорее увидеть свою Лизу. Единственное ценное, что было в его жизни.

Бледный, с взъерошенными русыми волосами, с очками-велосипедами, съехавшими ему на нос, он в эти минуты выглядел испуганным школяром, отправляющимся на выпускной экзамен.