Читать книгу "Люди-мухи - Ханс Улав Лалум"

И только когда Андреас Гюллестад устроился напротив и спросил, чем он может мне помочь, я вдруг понял: что-то не так – совсем не так. В свете люстры я вдруг уловил отблеск серебра и увидел на шее у хозяина медальон… В прошлые встречи его либо не было, либо я не замечал. Я смотрел на него, как загипнотизированный. Андреас Гюллестад оставался раздражающе спокойным. Сидя в своем инвалидном кресле, он как будто не представлял ни малейшей угрозы.

– Боюсь, сегодня мне придется задать вам ряд непростых вопросов…

Андреас Гюллестад посмотрел на меня с удивлением, как мне показалось – деланым. И все же он с прежней дружелюбной улыбкой ответил, что постарается помочь мне чем может, независимо от того, трудные у меня вопросы или нет.

– Вы по-прежнему будете уверять, что прозвище Оленья Нога ни о чем вам не говорит?

Признаюсь, я рассчитывал на мгновенный успех, но мои надежды не оправдались. Андреас Гюллестад посерьезнел и посмотрел на меня в упор, хотя ответил по-прежнему дружелюбно:

– Очень жаль разочаровывать вас, но это так. Возможно, я и слышал об интересующем вас человеке или знал его под другим именем. Хотя надо признать, что до сих пор вы описывали его довольно неопределенно. Может быть, вы узнали о нем что-то еще и оживите мою память?

Я не замедлил с ответом:

– Оленья Нога был молодым проводником, который вместе с Харальдом Олесеном во время войны переправлял беженцев в Швецию. Они вместе совершили несколько ходок, последняя из которых состоялась в феврале сорок четвертого года и окончилась трагедией в горах между Трюсилем и Сэленом. Тогда были убиты не только три немецких солдата, но и двое беженцев-евреев. Оленья Нога героически спас их ребенка – пробежал на лыжах большое расстояние, неся девочку под курткой… Ну как, припоминаете?

Андреас Гюллестад решительно покачал головой:

– Нет, к сожалению. Повторяю, прозвище Оленья Нога мне не известно. Я вырос недалеко от тех мест и слышал много правдоподобных и неправдоподобных историй о происходившем там во время войны. Не могу гарантировать, что помню их все, но такую историю, если бы слышал, наверняка бы запомнил. Есть ли у вас вопросы о недавнем прошлом, на которые я мог бы ответить?

Я решил зайти с другой стороны:

– Конечно. Давайте тогда поговорим о таинственном человеке в синем дождевике, которого вы, по вашим словам, видели в доме в прошлом году на Троицу, но с тех пор не встречали ни разу.

Он задумчиво и, как мне показалось, нехотя кивнул.

– Что вы ответите, если я скажу, что человека в синем дождевике видели на лестнице вечером того дня, когда убили Харальда Олесена, и что если вы видели его в прошлом году, то, должно быть, смотрелись в зеркало, и что именно вы выкинули синий дождевик в мусорный бак?

Андреас Гюллестад чуть привстал в своем кресле, уперев правую руку в бедро, а левую поднял, на что-то указывая.

– Я отвечу, что произошло ужасное недоразумение, которое, надеюсь, сейчас же и разрешится. У меня действительно есть синий дождевик, но, как видите, он по-прежнему виси на крючке у двери!

Он показывал на дверь за спиной Патриции. Я инстинктивно обернулся, но никакого дождевика не увидел, как, впрочем, и крючков для верхней одежды. Зато я заметил ужас на лице Патриции. И, услышав громкий крик Сары, за которым последовал глухой удар, я круто развернулся назад. Но было слишком поздно.

Комната приобрела совершенно иной вид. Дружелюбный, безобидный Андреас Гюллестад исчез, а перевернутое инвалидное кресло валялось на полу. Посреди комнаты стоял человек примерно моего роста; он чуть присел, как пантера, которая готовится к прыжку. Его лицо так изменилось, что я не сразу его узнал. Больше не было невозмутимого, расслабленного выражения. Несмотря на другой цвет волос и округлившиеся щеки, я видел перед собой пытливый и сосредоточенный взгляд Оленьей Ноги со старой фотографии. Однако самым большим и неприятным сюрпризом для меня стал кольт сорок пятого калибра, нацеленный прямо на меня.

11

– Это старый армейский пистолет отца; он был спрятан в подушке моего инвалидного кресла. Я буквально просидел на орудии убийства целых десять дней! – произнес он с тенью улыбки на губах. Впрочем, его голос едва ли можно было назвать веселым. И выражение его лица сделалось напряженным, серьезным и угрожающим. Отшвырнув инвалидную коляску и выхватив пистолет, Андреас Гюллестад превратился в совершенно другого человека.

Я ни на секунду не усомнился в том, что ему уже не раз доводилось убивать и что он без труда сделает это снова. Единственную надежду я усмотрел в том, что ему, как мне показалось, хочется выговориться. Стараясь не выдавать волнения, я осторожно начал:

– Я догадываюсь, что у вас в руках пистолет, из которого убили Харальда Олесена, но скольких людей из него убили во время войны?

Гюллестад спокойно сказал:

– Четверых. Это я тогда, в сорок четвертом, застрелил всех трех солдат. С этим я еще мог бы сжиться, хотя они до сих пор время от времени являются мне во сне. Война есть война, а оккупанты есть оккупанты. Но гораздо хуже то, что я убил и мать нашей юной шведской подруги.

Сара снова вскрикнула. Лицо Оленьей Ноги дернулось в ответ. Было очевидно, что он заново переживает болезненные старые воспоминания. В отчаянии я заговорил, стараясь вызвать его на откровенность:

– Так и думал, что тогда в Сэлене Харальд Олесен сказал не всю правду… но что же случилось на самом деле?

Гюллестад медленно покачал головой:

– Его слова слегка отличались от правды. Если бы все произошло так, как он говорил, наша жизнь сложилась бы по-другому. Правда то, что на рассвете началась перестрелка и три немецких солдата были убиты. И неправда, что беженцы, которых мы вели, погибли в то же время. Мы застрелили их сами за несколько минут до того.

Сара вскрикнула еще громче и прижала руки ко рту. Рука Оленьей Ноги дрогнула, и он продолжал срывающимся голосом:

– С тех пор они преследуют меня – каждый день, каждый час… А вина за все лежит на Харальде Олесене! Он лишил жизни не только их, но и меня. И должен был понести ответ за свои грехи.

Я молчал, боясь спровоцировать его. К счастью, он погрузился в свои воспоминания.

– Тот день стал сущим адом на земле, который я с тех пор переживаю каждый день и почти каждую ночь… Мне казалось, что мы идем бесконечно… Беженцы еле-еле плелись; до того дня они ни разу в жизни не стояли на лыжах. Мы с Харальдом без труда убежали бы от погони, но не мог ли бросить беженцев. В какой-то момент Харальд сказал, что надежды нет, и велел мне бежать, пока можно, но я ответил, что останусь с ними до конца. У нас проснулась надежда, когда началась метель и три немца повернули назад, но еще трое продолжали нас преследовать. Расстояние между нами все время сокращалось. Мы решили отсидеться на вершине, но туда нужно было еще добраться, а немцы догоняли, потому что наши беженцы еле передвигали ноги. Когда мы наконец очутились наверху, солдаты открыли по нам огонь снизу. Скоро метель стала такой, что мы ничего не видели. Идти дальше оказалось невозможно. Я точно знал, где мы – до шведской границы оставалось несколько миль, – но мы не сумели бы спуститься в метель и вьюгу. Мы спрятались за скалистым утесом, решив пересидеть там до утра. Беженцы совсем отчаялись, младенец плакал… Мы прекрасно понимали, что преследователи могут настигнуть нас в любое время. Шло время; мы сидели на вершине горы, готовые отстреливаться… Рассвело, метель немного утихла, и мы решили идти дальше. Харальд надеялся, что немцы повернули назад, но я сомневался. Нелегко отказаться от охоты, когда так далеко зашел и находишься так близко к цели. Все произошло там, наверху, когда мы сидели рядом, усталые и испуганные…