Читать книгу ""Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс"

— Я? Да так, в основном дома, — он берет у нее косяк, — в Ричмонде. А последние месяцы… ну, почти что год… путешествую.

— Хорошо выглядишь, — говорит она ему. — Возмужал. И загар тебе идет.

Он ухмыляется:

— Могу поспорить, ты говоришь это всем парням.

— Естественно, — отвечает она и тянется опять за косяком. — А как же иначе? Будем здоровы!

Смеясь, он выпускает клуб дыма и поднимает бокал. Сидит он на полу, вытянув ноги под стеклянный журнальный стол с хромированным бортиком. А она расположилась на диване позади него, чтобы удобнее было передавать туда-сюда косяк и смотреть телик.

Их встреча представлялась ему совсем по-другому. Он воображал, что они кинутся друг другу в объятия, чтобы больше не расставаться, или, наоборот, устроят жуткий, оскорбительный для обоих скандал, который оставит на сердце незаживающие раны.

Так или иначе, он ждал чего-то значительного. А возникло только странное, если не сказать досадно-неловкое отчуждение, будто и не было никогда между ними близости, будто никогда не было Лидкомба.

— Я так долго тебя искал, когда нас разлучили, — говорит он ей.

— Да ну? — Ее голос звучит скептически.

— Правда. Ты хоть одно мое письмо получила?

— Ни одного, — говорит она, передавая косяк обратно.

Он не знает, что ответить. Все впустую, все напрасно, все зря. Ну что ж. Он глубоко вздыхает, откашливается.

— И звонить пробовал. Собирался даже ехать на перекладных, мчаться в Лидкомб, чтобы тебя увидеть, а потом узнал, что ты в Испании.

— Вышпании, Вышпании, — повторяет она как-то задумчиво, вроде как под кайфом, разглядывая бокал. Похоже, даже не передразнивает, а повторяет чужие слова, из чужой жизни. — Вышпании… — Потом смотрит на него. — Это правда? — спрашивает она. — Ты писал мне письма? Серьезно?

— Конечно, и еще стихи. Сотни страниц. Тетя Лорен уверяла, что все пересылает тебе. — Он поднимает на нее взгляд. — Точно ты ничего не получала?

— Ни единой строчки. — Она встает, чтобы поменять запись. — Думала, забыл ты меня, — говорит она тихо, стоя к нему спиной.

— Нет, не забыл.

Он оглядывается на нее, но она изучает стеллаж Дэна с дисками и книгами. Собираясь в ресторан, она переоделась в легкое короткое зеленое платье. Сейчас она тянется к верхней полке, и загорелые ноги открываются намного выше колен.

— Ты случайно не привез какие-нибудь диски? — спрашивает она. — У Дэна тут неплохая коллекция, хотя он говорит, что предпочитает винил. И вот эти штуки.

Она снимает с полки коробку с саундтреком к «Китайскому кварталу».[51]

— Лазерные диски. Как с фильмами, знаешь?

— Ну, что-то такое слышал, — говорит он.

— Хм.

Она возвращает лазерный диск на место.

— А ты-то пыталась со мной связаться? — спрашивает он, отводя глаза и доставая последний косяк из кармана рубашки.

— Мать моя, да сколько их там у тебя? — восклицает она.

— Это последний. Не хочешь — не буду закуривать. — Он уже изрядно заторчал, но старается этого не показать. Оглядывается на нее, но она по-прежнему изучает коллекцию дисков, скрестив руки на груди.

— Вот еще! Не хватало мне на тебя давить. — Пауза. — Окно хотя бы открой.

Она бросает взгляд на экран телевизора, но тут же отворачивается.

— Софи?

— Что?

— Так пыталась или нет?

— Тебе нравится Джони Митчелл? Дэн от нее фанатеет, а по-моему, ничего особенного. Надо бы притащить The Cure. Пыталась что?

— Связаться со мной.

Долгая пауза.

— Нет, зай, не пыталась.

Край виниловой пластинки с еле уловимым ропотом подставляет себя под иголку: глухой, пустой звук, чреватый неизбежностью.

А ему кажется, это кровь хлынула у него из сердца и потекла вниз, через три этажа, на улицу. «Зай». Урезанный «зайчик». Очередное новое словцо. Наверно, Дэн ее так называет. В постели. Или она его. Может, выкрикивает, когда кончает, когда он доводит ее до оргазма. Черт, ясно же, что ловить здесь нечего.

Она садится на пол к нему лицом, прислоняется спиной к дивану, а ноги вытягивает под журнальным столиком, параллельно его ногам.

— Когда предки увезли тебя из Лидкомба, мне было хуже некуда, — говорит она ему. Печальная, строгая и прекрасная, но все еще непонятно чужая. — Мне внушили, что я дрянь. Дескать, я теперь вся в грязи. После того, что между нами было.

Он так и держит в руке последний косяк. Смотрит ей в глаза, пытаясь представить, через что ей пришлось пройти. А ведь за все эти годы он, терзаясь собственными муками, ни разу по-настоящему не задумался, что выпало на ее долю: она представлялась ему все той же девочкой, только остановившейся во времени, застывшей в прежнем облике, неподвижной, будто попавшей в янтарный или смоляной плен, из которого можно выйти как ни в чем не бывало и продолжить свою — их общую — жизнь с того мгновения, когда развеются злые чары.

Ему и в голову не приходило, что та история могла настолько ее изменить. Даже когда Гайдн сболтнул, что она вернулась в Лидкомб, что у нее новый парень, он просто выбросил это из головы, вычеркнул — и все. Может, Гайдн что-то перепутал, а может, в ней всегда было непостоянство, просто сейчас это выплыло наружу. Все равно ее образ, хранившийся у него в памяти, никак не изменился; эта непостижимая, застывшая икона по-прежнему оставалась с ним, и в глубине души он был уверен, что даже после всех своих скитаний и безумств сумеет пробудить их обоих ото сна: стоит только ее найти — и все будет как раньше. Только сейчас он понял, что это выше его сил, что все изменилось, а главное, изменились они сами.

— Джеймс и Клара твердили, что я всем причиняла зло, — вполголоса продолжает Софи. — Не только им самим, но и бабушке Уин, и твоим отцу с матерью, и всей родне. Даже тебе. А потому мы с тобой должны… то есть я должна, забыть ту историю как кошмарный сон и начать жизнь сначала. Это, мол, единственный путь, единственный выход. Списать все на детскую глупость и забыть. Если не оглядываться назад, все встанет на свои места. Семья успокоится. Я спасу свою душу. А ты меня очень скоро забудешь.

У него наворачиваются слезы, но он пытается их проглотить, стиснув зубы.

— Ну-ну. — Приходится еще раз прочистить горло. — Ты тоже считаешь, что это была детская глупость?

Она смотрит на него долгим взглядом. Джони Митчелл поет о холодной вороненой стали и ласковом огне. В конце концов Софи говорит: