Читать книгу ""Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс"

— Эй, Фаб! — кричит рослый парень лет двадцати пяти, с растрепанной черной шевелюрой, объемистой сумкой для фотоаппаратуры и в темных очках.

— День-не-ел! — приветствует его Фаб.

Они бросаются друг к другу и здороваются хлопком по раскрытой ладони.

Блондинка — кроссовки, обрезанные джинсы и футболка с изображением группы The Cure — замирает как вкопанная при виде Олбана. Ее лицо тоже скрывают солнцезащитные очки, и она поднимает их к макушке, чтобы приглядеться.

— Олбан? — произносит она.

Боже, это Софи.

Дэниел (который большую часть времени проводит в Нью-Йорке) уже довольно давно встречается с Софи, через которую Фаб на него и вышел.

Они садятся в видавший виды «форд» и едут рассматривать самолеты: где остов, где корпус, а если целая машина, то непременно без двигателя. Дэн неустанно фотографирует. Потом они взлетают на «сессне», и Фаб сам берет в руки камеру, чтобы нащелкать побольше снимков. В машине и в самолете Олбан и Софи сидят вместе на заднем сиденье. Дэн, вообще говоря, душа компании: так и фонтанирует разными байками и остротами. Софи с готовностью хохочет. Им с Олбаном неловко, да и говорить не о чем. В самолете они оказались притиснутыми вплотную друг к другу. Ему в нос ударяет запах ее духов, но за этим искусственным ароматом ему чудится ее собственный запах, тот самый запах девушки, ее кожи, как воспоминание о Лидкомбе, три лета назад.

Самолет делает вираж, одно крыло указывает почти вертикально вниз, в землю, двигатель набирает обороты, и «сессна» кружит, словно жестяной гриф-стервятник, над останками собратьев.

На земле, пока Фаб пакует аппаратуру, Дэн заправляет самолет и кричит вниз со стремянки:

— Ол, ты в Сан-Фран уже слетал?

— Нет, — отвечает Олбан. — Хотел, но, боюсь, не успею.

— Ну, Олбан, мать твою, неужели ты и на обратном пути доверишь свою британскую задницу этому маньяку из Города Ангелов? Не пора ли посмотреть реальный город?

— Нарываешься, баклан! — добродушно гаркает Фабиол.

— Что, прямо сейчас? — спрашивает Олбан.

Он бросает взгляд на Софи, но выражение ее лица скрывают темные стекла очков. Теперь он разглядывает ее при ярком, беспощадном солнечном свете и не может свыкнуться с незнакомой стройной фигурой и белокурыми волосами. Между прочим, она еще и подросла сантиметра на три.

— А чего тянуть-то? — говорит Дэн, стряхивая последние капли в бензобак в правом борту самолета, и завинчивает крышку. — Прямо сейчас и рванем, поживешь у меня пару дней. Комплекция у нас с тобой примерно одинаковая, подберешь себе что-нибудь из моих шмоток или на месте прибарахлишься. А в воскресенье или в понедельник мы тебя подбросим до автобуса — и дуй себе в Ла-Ла. Могу, между прочим, и на самолете туда подкинуть, если время выкрою.

— Фаб? — спрашивает Олбан. — Не возражаешь?

— А мне-то что, — ухмыляется Фабиол. — Лети, баклан.

И он летит, сидя сзади в маленьком самолете, и смотрит на мелькающие внизу бурые, желтоватые, коричневые и жухло-зеленые полоски и полосы, круги, квадраты и прямоугольники сухой и безмятежной калифорнийской растительности.

Они приземляются в Хейварде засветло, пересаживаются в открытый «сааб» Дэна, едут по мосту через залив Сан-Франциско и поворачивают на север, в сторону города.

Забросив вещи в квартиру Дэна, выходящую на Лафайетт-парк, они отправляются во вьетнамский ресторанчик вблизи Коламбус-авеню. Возвращаются обратно к Дэну — жилье скромное, но отделано со вкусом, если не считать переизбытка хрома; Дэн выкатывает бутылку «Напа-мерло», но тут раздается телефонный звонок, и он просит Софи включить телевизор. Вскоре, прижимая трубку подбородком к плечу, Дэн появляется из кухни, волоча за собой длиннющий телефонный провод, какие, наверно, бывают только в Штатах, и держа в руках откупоренную бутылку и три бокала. Ставит все это на журнальный столик в гостиной и переключает телевизор на новостной канал, по которому показывают кадры, снятые с вертолета: по ярко освещенной автостраде мчится желтый школьный автобус, преследуемый полицейскими машинами.

— Понял, — говорит он. — Что? Тридцать пять? В Дэли,[50]отлично. Еду. Ага, давай.

Он идет обратно на кухню, чтобы повесить телефонную трубку, и возвращается, разводя руками.

— Долг зовет. Вы, ребята, сами тут развлекайтесь. Извините.

Через минуту он уже пулей вылетает из квартиры, схватив две камеры и на ходу натягивая куртку. Олбан и Софи смотрят на бутылку вина.

— Или можем в паб пойти, — говорит Олбан. — То есть в бар.

Софи качает головой:

— Нам с тобой еще три года нельзя, братец.

От души посмеявшись, Олбан усаживается.

— Ах да. — Он роется в кармане рубашки и вытаскивает косяк. — У меня же остался забористый самосад Фаба.

Он изучает косяк, потом заглядывает в карман и пожимает плечами:

— Надеюсь, он себя не обидел.

Софи садится напротив. Она улыбается и наливает им вина:

— Ну, что ж, давай развлекаться.

Они оставляют телевизор на новостном канале, но с выключенным звуком — на экране все та же погоня, но теперь уже с титрами: «Преследование школьного автобуса»; слушают музыку, пьют вино и курят. Погоня заканчивается тем, что «развозка» — Олбан в Штатах уже достаточно давно, чтобы называть про себя школьный автобус «развозкой», — впечатывается в бетонное ограждение посреди какой-то автострады и сразу оказывается в кольце полицейских автомобилей с мигалками. Из автобуса вспышками летят пули, полицейские ныряют под укрытие своих машин.

— Ничего себе, — говорит Олбан, кивая в сторону экрана и передавая Софи раскуренный косяк.

— Добро пожаловать в Америку.

— И давно ты здесь? — спрашивает он.

Они пока еще ни словом не обмолвились о том, что произошло в Лидкомбе три года назад.

— В Штатах? С осени. Приехала в том году. То есть в прошлом году.

— А до этого?

— В Мадриде жила. В Лидкомб пару раз заезжала, но ненадолго. А ты?

Она все та же — и совсем другая. Губы — прежние, те, которые он целовал, но зубы стали белее и ровнее, а лицо обрамляют совсем другие волосы, да и фигуру не узнать. Похоже, она просто избавилась от детской пухлости, но ему нравилось, как она выглядела прежде. Казалось бы, он ее нашел, но она для него потеряна: другой облик, другая жизнь, другой возлюбленный. Интонации, тембр голоса — все знакомое, а выговор американский.