Читать книгу "Атака мертвецов - Тимур Максютов"

Сентябрь 1915 г., Псковский вокзал

– Так сколько ждать? Четыре часа уже стоим. Весь ваш хвалёный график к чертям собачьим.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие. Воинский пропускаем.

Железнодорожник разводит руками, улыбается и морщится одновременно: всячески выказывает сочувствие и невозможность помочь. Глаза его воспалены бессонницей, неряшливая седая щетина мокнет под мелким дождём.

Ротмистр злится. Стучит палкой по доскам перрона и изрыгает слова, в приличном обществе не принятые.

Я смотрю на кавалериста и испытываю что-то вроде ностальгии. Год назад я вынужден был отказаться от трости, вечной моей подруги с гимназических времён, и теперь мне её не хватает. Но по-другому было нельзя: иначе я не прошёл бы врачебную комиссию. Какая армия с «третьей ногой»?

У ротмистра впалые жёлтые щёки, болезненная бледность. Он узнаёт меня, как узнают друг друга в тысячной толпе поэты или кокаинисты: свой.

– Из выздоравливающих, прапорщик?

– Так точно.

– Бросьте, мы же не на плацу. Я из Киевского госпиталя. Вот, перевели в нестроевые, седла мне теперь не видать.

Хлопает себя палкой по высокому сапогу. Улыбается одним ртом; глаза по-прежнему злые.

– Буду юнкеров гонять в Николаевском училище. Меня под Перемышлем, осколком бедро к чёрту разворотило, едва не ампутировали. Я им орал, что если отрежут – приведу свой эскадрон и порублю в капусту всех вместе с клистирами. А вас?

– Осовец. Газы и так, по мелочи. Рука навылет.

Ротмистр смотрит уважительно. Вздыхает:

– Наслышан. Оставили Осовец-то.

Ушло, отгремело копытами, отстрадало лето пятнадцатого года. Лето, истерзанное шрапнельными разрывами, исцарапанное колючей проволокой, провонявшее карболкой госпиталей.

Лето дикой нехватки всего: снарядов, резервов, мозгов. Недостатка везучести, быстроты и верности полководческих решений. Лето беспрерывной череды поражений. В жаркой пыли и жирной грязи, под обстрелами и внезапными прорывами германской конницы мы отступали и отступали. Оставили Польшу, Галицию, Брест, Ковно…

Кавалерист уходит в свой вагон. Наш поезд загнали на запасной путь. Пропускаем воинские: платформы с зачехлёнными трёхдюймовками; «столыпины», из которых торчат грустные лошадиные морды и не менее грустные солдатские лица. До Петрограда – едва двести пятьдесят вёрст; но теперь неясно, сколько времени уйдёт на их преодоление.

По перрону бредёт солдатик с огромным медным чайником, солнце тускло щурится в мятом боку; онуча на левой ноге размоталась и тащится по высыхающим лужам. Станция забита людьми – уставшими, растерянными, слоняющимися.

Я иду в буфет. Есть не хочется, но надо как-то убить время. Там, на юге, германцы прорвали фронт под Свенцянами; саксонские уланы шляются в окрестностях Минска и уже перерезали шоссе на Смоленск. Командование бросает войска, чтобы заткнуть дыру; и одному богу известно, сколько на это понадобится эшелонов, тысяч пудов мяса и крови.

Нервная толпа цивильных у двери; городовой устало отбивается:

– Распоряжение начальника станции: только для господ офицеров. Извольте в город, тут полверсты, и ресторан. А при вокзале – исключительно для офицеров.

Низенький толстяк в котелке визжит:

– Это возмутительно! Что ещё за неравенство? Я имею такое же право.

– Право имеете, а как же, – соглашается полицейский, – а вот пройти – нет.

Мальчик в форме реального училища теребит женщину за рукав пальто:

– Никак, да? Хотя бы булочку.

– Потерпи, милый. Наверное, пойдём искать этот ресторан.

Она снимает с головы мальчика фуражку, гладит по лёгким светлым волосам, беспомощно оглядывается.

У неё тонкое, бледное, очень усталое лицо. Чёрные волнистые волосы и зелёный жакет под распахнутым лёгким пальто.

– Ваше благородие! Проходите, – кивает мне городовой, – господа, господа, пропустите офицера.

Я беру даму под локоть, подмигиваю реалисту:

– Проголодался, Игорёк?

– Я не Иго… – Он понимает, улыбается хитро и подмигивает в ответ.

– Дама и мальчик со мной, – говорю я.

Городовой собирается было возразить. Я не жду: отодвигаю его с прохода и пропускаю женщину.

В буфете битком. Накурено, звенят бокалы. За столами – все рода войск, гул и выкрики:

– За харьковских улан, господа! До дна!

Замороченный половой в замызганном переднике вздыхает:

– Там, в углу, маленький столик на двоих. Но ребёнку можем приставить стул.

– Я не ребёнок! Я второклассник.

– Разумеется, сударь. Оговорился, извините.

– Проводите даму, голубчик, – говорю половому, – а я как-нибудь.

Брюнетка, кажется, собирается возразить, но тут радостный вопль:

– Коля! Добился своего, чертяка, всё-таки служишь. Откуда здесь?

Через зал ко мне идёт пехотный поручик: рука на перевязи, солдатский «Георгий» на груди.

Это Александр Ярилов, мой дальний родственник.

* * *

Сашка – из «красных Яриловых»; у них в роду рыжие – не редкость. Наши деды – двоюродные братья; вместе сражались в Севастополе в Крымскую войну. Мы ровесники, должны были поступать в один год; как я завидовал его кадетской форме!

Саша тащит меня к столу, заставленному графинами с коньяком; компания тут явно давно.

– Позвольте представить, господа. Николай, и тоже Ярилов.

Артиллерист-капитан смотрит на меня, прищурившись. Бормочет:

– Не похож. Ты вон вымахал, как верста коломенская, и рыжий. А этот тощий, чернявый и в очках. Не похож. Да ещё прапорщик, штафирка.

У меня вспыхивают уши и сжимаются кулаки. Саша смеётся, подталкивает меня к свободному стулу:

– Не обращай внимания, он тут вторые сутки, уже все запасы шустовского опустошил. Рассказывай, братец.

Я вздрагиваю. «Братцем» меня называл только Андрей. Рыжий наливает полстакана из графина, приглашает:

– Давай, кузен мой. Сколько не виделись? Года четыре?

– Пять. С десятого.

Я задерживаю дыхание и пью до дна.

* * *

В десятом году, в конце лета, я вернулся из Берлина. Два года в тамошнем университете после побега из Ревеля. Тарарыкин исхлопотал мне перевод в Петербургский университет; тогда казалось, что всё успокоилось, «товарищи» ушли в глубокое подполье, а страшный Химик пропал вслед за Толстым-Азефом. Охранка про меня забыла; словом, ничто не угрожало мирным научным занятиям.

Я был тогда «европейцем», щеголял котелком по последней моде и нарочитым немецким акцентом. Щёлкал пальцами, якобы вспоминая: