Читать книгу "Учителя эпохи сталинизма. Власть, политика и жизнь школы 1930-х гг. - Е. Томас Юинг"

Таким образом, за пределами школы учителя часто большого влияния не имели. В Ленинграде один учитель зашел к так называемому трудному подростку домой и обнаружил, что мать сама подталкивает сына к дурным поступкам, в частности к воровству. Учитель заставил мальчика во всем сознаться, но «изменить ситуацию в этой семье» оказался не в силах.

Учителям тем не менее пеняли на невнимание к жизни детей вне школы и к тому, что с ними происходит дома. Некий Д. Октябрьский жаловался, что учителя не помогают ему оградить сына от влияния «плохих товарищей». В Калуге учительница Коршунова не интересовалась, как живут ее ученики дома, пока руководство школы не узнало, что родители одного мальчика каждый вечер устраивают попойки и не дают своему сыну спать даже после полуночи. В 1937 г. инспекторы в Оренбургской области обнаружили, что во многих школах за год не проведено ни одного родительского собрания. Бывало, что родители приходили в школу за советом, но их игнорировали и даже выгоняли. Когда мать и отец одного мальчика осведомились о его успехах, учитель Константинов расценил их вопрос как оскорбительный знак недоверия со стороны родителей. Одна ленинградка жаловалась, что учителя избегают родителей, боясь с ними поссориться. Несмотря на все рекомендации и увещевания, советские учителя не спешили брать на себя ответственность за детей вне школы и после уроков. Судя по этим примерам, нежелание учителей взваливать на свои плечи дополнительную ношу всячески порицалось директорами школ, отделами образования и порой даже родителями.

Таким образом, взаимодействие между учителями, учениками и родителями складывалось по разным сценариям. Советские эмигранты рассказывали, что и в школе и за ее стенами их ждали похожие трудности. Некоторые бывшие учителя жаловались, что родители их всячески избегали; один учитель описывал эти встречи как «весьма неприятные, потому что сами родители наведаться в школу не желают». У другого опрашиваемого сложилось впечатление, что родители побаивались учителей, в которых видели представителей власти:

«Все учителя свыклись с мыслью, что родители не хотят с ними встречаться. Родители не приходили в школу, даже если учитель их вызывал».

Бывший учитель Крейслер, однако, считал такие встречи показателем политической и профессиональной уязвимости учителей:

«Родители хороших учеников охотно шли навстречу во всех вопросах, но большинство воспринимали критические замечания в штыки, все валили на педагогов, обвиняя их во всех неудачах детей, грубо ругая их за плохое преподавание, мол, развели любимчиков и вообще делают что хотят. Некоторые нападки вызывали горечь и обиду — учителя падали духом и чувствовали, что теряют почву под ногами».

Более приятные воспоминания остались у бывшего директора школы, он «часто встречался с родителями и обсуждал с ними успехи и неудачи их сыновей» в теплой атмосфере, которую он создавал, угощая «конфетами и родителей, и детей».

О стремлении распространить свое влияние за пределы школы можно судить по пространному рассказу бывшего учителя:

«Мне понадобилось встретиться и побеседовать с их родителями, и я сказал: “Мамаша, ваш сын очень плохо себя ведет, он должен прилежнее заниматься, способности у него хорошие!”. Я говорил с ними откровенно и по-свойски. Мог поговорить с ними по душам. Это было открытое и непринужденное общение… Некоторых учителей люди недолюбливали. Кому-то удавалось найти правильный подход. Если вы кричите на родителей, если говорите им: “Почему вы не заставляете ребенка заниматься?” и если вы ругаетесь на них, конечно, отношения будут плохие. Но если вы говорите с ними любезно, в доброжелательной манере и всячески показываете, что хотите помочь их ребенку — тогда вы найдете с ними общий язык».

Этот учитель делает акцент на «открытом и непринужденном общении», своем желании помочь родителям и их детям, а о дисциплинарной составляющей таких встреч без обиняков рассказал в эмиграции бывший директор школы. Когда его спросили, какие меры принимались в отношении непослушных детей, он заявил, что учителя старались «выяснить причины» плохого поведения и затем «поменять их образ мыслей»:

«[Учитель] должен ходить к ученикам домой, беседовать с родителями, познакомиться с условиями, в которых они живут, как ладят их матери и отцы, что из себя представляют старшие братья и сестры, бабушка и дедушка, чем они занимаются и не выпивают ли. Учителя очень часто ходили к детям домой».

Для изменения поведения детей учителю предлагалось узнать побольше об их семье, друзьях и характере каждого ребенка. Однако когда его спросили: «Сопутствовал ли учителям в этом деле успех?», опрашиваемый ответил: «Нет, не всем учителям».

Показанные в этих примерах цели — узнать как можно больше о каждом ученике, чтобы с помощью этой информации контролировать его поведение, — прекрасно иллюстрируют царивший в педагогике сталинизма тоталитарный дух. В 1930-е гг. советские власти стремились вникнуть в каждый аспект жизни человека и общества, чтобы полностью их контролировать. Обучение не ограничивали только преподаванием в классах, учителям вменялось в обязанность влиять на отношения в семьях, а также формировать круг интересов и устремления каждого ребенка.

Советские источники и воспоминания эмигрантов однозначно говорят о вере учителей в необходимость и полезность такого влияния на детей. Учителя считали своим профессиональным долгом поддерживать тесные отношения с учениками и участвовать в их внешкольной жизни, однако далеко не всегда это участие лежало в русле официальной педагогики. Признание директора школы, что не всем учителям сопутствовал успех в контроле над учениками, говорит о сомнительной практической ценности этой дисциплинарной стратегии.

«Нас не удовлетворяют наши учителя»

В начале 1937 г. сталинградские дети пожаловались в письме, что их школа II ступени ничем не отличается от царских школ:

«Нас не удовлетворяют наши учителя. Мы некоторых учителей здорово не любим. Они нас выгоняют из класса, стучат кулаком по столу, обзывают баранами, хулиганами, особенно тех, кто плохо одет».

Докладные записки двух учителей — членов партии и проведенное комсомольской организацией расследование в этой школе подтвердили многие из обвинений. Одна учительница, Курская, ударила ученика за то, что тот помешал ей надеть пальто, а другая учительница, Вышинская, вышвырнула ученика из класса только потому, что он вынужден был прийти в школу в галошах. На уроке литературы учитель выговаривал детям:

«Вы учитесь в фашистской, а не в советской школе. От учащихся царской школы вы ничем не отличаетесь. Они из кожи вон старались получить хорошие отметки, и вы так же бьетесь».

Учительница математики Ярошевская говорила коллегам в учительской: «Терпеть не могу детей». Директор школы Попов, разрешавший учителям бить учеников, старался исключить бедных детей, которые портили ему статистику, а отпущенные на одежду и оборудование классов средства потратил на мебель для своего кабинета. Согласно докладной записке, директор хотел, чтобы ученики дрожали в его присутствии. Дети, в свою очередь, давали учителям унизительные прозвища, сбивались в шайки и, сбежав из школы, устраивали попойки[52]. Как же отличается такая школа от той, о которой говорилось в анонимном учительском письме, приведенном в начале этой главы! Если в письме Сталину ученики обвинялись в «хулиганском поведении» и «дерзости», здесь они предстают жертвами грубых и заносчивых учителей. Если автор письма молил власти оградить страдальцев учителей от нападок непочтительных детей, то ученики сталинградской школы просили защитить их от учителей и директора.