Читать книгу "Он говорит - Владимир Березин"

Нет уже никого, и тот танковый завод в Сибири, поди, закрыт.

Стал отогревать. Мне старухи говорят: кропи её эпином, с эпином даже швабра заколосится. И я как, опять же, Брюс Уиллис, не дышал, зажигая спичку. Это я в фильме видел, у него всего одна спичка была, а нужно было там в пирамиде что-то поджечь. Прыскаю этим эпином да молюсь на неё.

Ну и порскнули по толстым веткам зелёные листочки.

Начала, милая расти, обпиленная.

А как меня сюда прибирали, так соседу стукнул в дверь:

— Вот те ключ. Поливай ты мою розу, Христа ради. А хочешь, кури здесь, только с форточкой не балуйся.

Это ведь домашнее животное, только не мявчет».

Он говорит: «…Ты вот работал в газете и, поди, знаешь, что такое „универсальная новость“. Это такая новость, которую куда хочешь можно впихнуть — и в раздел „наука“, и в раздел „общество“ и во всякие забавные новости, которыми обычно заканчивают дело — ну там, что ежи стали страдать от алкоголизма, или обнаружился говорящий пёс. Мне всё не даёт покоя старая история о том, что люди, похороненные в последние десятилетия, разлагаются очень медленно или не разлагаются вообще. Правда, был такой режиссер Ромеро, что тоже последние десятилетия это исследовал, Эдгар Аллан наш По начал эти исследования куда раньше. Так или иначе, умирать сразу стало как-то бессмысленно. Вернее, умирают-то сразу, но уходить не хотят, напоминая такое старое выражение „загостились“.

Я думаю, если сходится несколько факторов — бальзамировка тела в морге, отчасти питание, то отчего бы не мумифицироваться. К тому же лекарства пошли такие, что и из-за них тело разлагается с трудом. Если человек достаточно долго болел и лечился, то процесс идёт небыстро. Говорят, что греки от этого пострадали: у них в связи с недостатком земли выработался веками обычай вынимать останки через три года и смотреть, очистились ли кости, и если да, то складывать в оссуарий и перезахоранивать — для экономии места. Но кости очищаться не торопятся, и наследников умерших, которые наготове стоят с полотенцем в руках и которым на руки выкладывают из гроба останки, приходится чаще всего видеть всякие ужасы.

Обычай этот вполне православный, а если вспомнить Афон, то там всегда именно так и хоронили. Я как-то беседовал с батюшкой, и он разъяснил мне по поводу кремации. Смысл был в том, что можно всё — однако ж прах должен смешаться с землёй.

То есть, урны не должны стоять в нишах, и пробки препятствовать смешению праха с окружающей средой. Хотя это дело тонкое, а я не специалист.

Знаешь, ещё что: работники очистительного огня жалуются — у клиентов то кардиостимуляторы взрываются, то пепел жирный пошёл, то какие иные вложения жизнь портят.

Но представляешь, какой простор для ассоциаций — вот, скажем, ставят через полвека Гамлета, и могильщик достаёт из земли не череп, а голову. Гамлет всматривается во всё ещё искрящиеся юмором глаза шута — ну и всё такое. Хотя у нас-то, в угрюмой нашей истории, и покруче бывало. У одного советского писателя была такая история: строят что-то на Чукотке и находят могилу ревкомовцев, которых зарубили белые. И вот к могиле сбегаются старухи, которые были жёнами и невестами этих ревкомовцев — только старухам уже за семьдесят, а убитые лежат в вечной мерзлоте как живые. И вот старухи вдруг видят своих возлюбленных такими, какие они были шестьдесят лет назад. И то, что их (и тех, и других) довольно много.

Это очень сильная история, и уже совершенно не важно, было ли это на самом деле. Вот, доложу я тебе, настоящая литература. Но не советский писатель это придумал, а природа. Вот Джек Лондон написал, если точно вспомню: „А там, весной или летом, отогрев мерзлый грунт, вырывают где-нибудь могилу. В неё опускают труп и, прикрыв его сверху мхом, оставляют так, свято веря, что в день страшного суда сохраненный морозом покойник восстанет из мёртвых цел и невредим. Скептикам, которые не верят в физическое воскресение в этот великий день, трудно рекомендовать более подходящее место для смерти, чем Клондайк. Но это вовсе не означает, что в Клондайке также хорошо и жить“».

Он говорит, глядя в потолок: «А я вот Пасху больше люблю. Пасха — хороший праздник, а Новый год — неловкий. Новый год всегда случается в одно и то же время, а Пасха — всегда по-разному. Ну и на Новый год все чуда ждут, а вместо него одни песни прежних времён, да все — про тюремное заточение. А на Пасху всегда чудо есть. Однажды, накануне Пасхи были у меня всяко разные неприятности. Была, например, тогда пятница, к тому же тринадцатое число, к тому же эта пятница была страстной, ещё началась и не могла кончиться какая-то магнитная буря, а, вдобавок, я больной, почки болят, которые мне братва ещё двадцать лет назад отбила.

Но, я тебе, брат, скажу, что у меня было и предчувствие, что это угрюмое время должно кончиться. Ну, поехал я в гости к моему приятелю. Ехать нужно было на окраину, где он в парке и готовился встретить день рождения — так у него, значит, в этот год совпало. Рядом с костерком, стоял его джип с открытыми дверями. Из джипа неслась музыка Баха — он, когда ещё палатки на Арбате держал, этим славился. Все как нормальные люди, про конвой заводят, про воронёный зрачок, про зелёного значит прокурора, а он требовал свои прелюдии. Ну, так на то у соседа музыкальный ларёк был, а я джинсами торговал. Ко мне он только с долгами приставал. А теперь он мне и говорит: „Перейдёшь по тропинке овраг и пойдёшь на Баха. На Иоганна, значит, Себастьяна“. Прав оказался — видел я по дороге каких-то людей в сгущающихся сумерках, но подходя ближе, понимал, что там все про рюмку на столе, и, опять же, конвой.

Честные люди, чо. Не извращенцы какие, хоть вокруг тьма египетская. Но вышел я на звук этого католика, а тут ночь и осветилась. И вдруг побежал по тёмному лесу упитанный молодой человек, крича „Братва-аа! Христос воскрес!“ да и началась прочая в человецех радость. А радость у нас в народе выражается известно как. В церкви стоять скучно, а отметить надобно. Поздравили мы приятеля, стукнулись яйцами в лоб, да и поехал я домой. А на Пасху автобусы тоже особенно ходят, долго. Люди вокруг радостные. Сзади сидела троица. Девочка взасос целовалась с одним мальчиком, а другой сидел, смотря в сторону. Но вот пришло время пересадки, зацелованный вышел, и девочка принялась целоваться с другим — также самозабвенно. И я понял, что пасхальное настроение накрыло город, как плащ прокуратора. А вокруг из храмов — тонкий звон, у царских врат ребёнок плачет, месяц светит, жизнь наша наново начинается.

Сердце моё и католика заунывного принимает, и приятеля я своего простил, что тогда мне по почкам бил. Это ж наша общая молодость была, счастливое время.

А Новолетие я не люблю. Мало в нём любви, не то, что на Пасху».

Он говорит: «…А, знаешь, я помню, как умер великий учёный. Когда умирает великий человек, а человек этот был без сомнения великим, сразу начинается масса воспоминаний, выплывают мистические совпадения. Это происходит оттого, что очень много людей увлечено профессиональным и личным притяжением, множество разных путей изменяется в этом поле.

Много лет назад, когда я только начинался как теоретик, далёкий от прикладных задач, у меня был знакомый — учёный крупного калибра. Такой, понимаешь, учёный старого образца. Типа Тихомирова, я застал ещё Тихомирова, да. А Тихомиров был велик — он рассказывал о своих учителях на мехмате, и, в частности, о Дмитрии Евгеньевиче Меньшове, который говорил о рождении Московской математической школы так: „В 1914 году я поступил в Московский университет. В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году — ортогональными рядами. А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами…“