Читать книгу "Жизнь спустя - Юлия Добровольская"

Гуттузо организовал в Палаццо Грилло, с его точки зрения, полезную для меня встречу с главным литературоведом Италии Сапеньо. Профсоюз писателей, при большом стечении народа, провёл моё выступление (об итальянской литературе в СССР) в издательстве Nuova Italia, Новая Италия, во Флоренции. Во Флоренции, у писателя Джино Джеролы, мы славно посидели с вечным кандидатом на Нобелевскую премию, а ныне пожизненным сенатором, поэтом Марио Луци.

Как хорошо, когда тебя все любят! И как непохоже это было на то, что меня ждало всего два года спустя, когда я выбрала свободу: моих коммунистов с человеческим лицом как ветром сдуло… И правда, зачем я им: живой укор. Вдобавок уже больше не переводчик с итальянского на русский.

Прочно держалась и держится дружба с Визмарами и с Пьеро и Маризой Остеллино. Но то единомышленники! Недаром главный редактор главной итальянской газеты «Коррьере делла сера», тогда сугубо левый, систематически бросал в корзину правдивые корреспонденции Остеллино из Москвы. К счастью, главные редактора приходят и уходят, а отменный журналист Остеллино остаётся. Более того, он тоже был какое-то время главным (и в этом качестве приятно удивил меня тем, что дверь кабинета всегда держал открытой), но недолго, года два, не угодил кому надо. Под его статьями в «Коррьере делла сера» подписываюсь обеими руками. Кстати, у меня за чашкой чая они с Маризой отвергли мою самокритику по части «полезного идиотства»; познав на своём многолетнем опыте советскую действительность, великодушно отпустили мне мои прегрешения.

Альдо де Яко никому не захотел уступить честь показать мне Неаполь – его город! – и Капри.

Семейство Марии Нобиле принимало меня, конечно, не с таким пиететом, как в своё время Елизавету Семёновну, но тоже с придыханием; доживи генерал до этого дня, как бы он порадовался! Гертруда Нобиле свозила меня на озеро Браччано под Римом, в музей аэронавтики, где в павильоне Умберто Нобиле стоит красная палатка – прибежище потерпевших крушение во льдах Арктики, а на полке – «Красная палатка», книга в моём переводе. По случаю нашей встречи авиаторы устроили сабантуй в офицерской столовой.

Писатели дарили мне полные собрания своих сочинений (авось переведёт!). Издатель Мондадори пригласил на открытие своего магазина на Via Nazionale; жена Мондадори, в точно такой телогрейке от Ива Сен Лорана, какую мне подарила Лиля, вручала дамам, при входе, орхидею в вазочке. Обступили писатели. Джорджо Бассани назначил мне свидание.

Среди ничего не говоривших мне фраз я уловила: в подвальчике театра-кафе на площади Навона идёт «Диалог», пьеса Наталии Гинзбург. Мчусь на площадь Навону, успеваю к началу. В антракте преподношу примадонне орхидею. На другой день в редакции, где она служит, встреча с Наталией Гинзбург. Хвалю пьесу.

– Ах, это вы подарили орхидею? – вычислила она. (Здесь, в отличие от благодарных российских зрителей, публика цветами актёров не балует)

С ней, автором «Семейного лексикона», который мне, из-за её еврейской фамилии, так и не дали перевести, никакого feeling’а не возникло. Возможно, она была в претензии не только к московскому издательству «Прогресс», но и ко мне лично.

На обеде у Моравии присутствовали две его жены: последняя – Кармен Льера, молодая испанка с роскошными, до пояса, каштановыми волосами, и предпоследняя – миловидная, пухленькая, сдержанная, хоть и ярая феминистка, Дача Мараини. (Она тоже вручила мне охапку своих книг)

Запомнилось: над диваном гуттузовский портрет Моравии; современная мебель («Я современный человек, зачем мне антиквариат?»). О цензуре: «Цензура – явление не политическое, а культурное, она нужна руководству ввиду его бескультурья». О домработнице Джузеппине, с гордостью: «Она читала все мои книги».

Наблюдая мирное сосуществование двух супруг, я вспомнила, как за несколько лет до этого, в Переделкине, Лиля спросила у Моравии, нет ли у него с собой фотографии жены. К моему удивлению этот сухарь извлёк из внутреннего кармана пиджака обветшавшую фотографию Дачи. Но Лиле Моравиа всё равно не понравился. Если придётся к слову, расскажу о нём, как о госте съезда советских писателей; он тогда раскрылся мне в разных ипостасях.

Бассани принимал меня днём, в своём элитарном Теннисном клубе. По тому, как он водил по кортам – представлять игрокам «переводчицу из Москвы» (экзотика!), чувствовалось, что ему это льстило. Теннисисты вне кортов были важные персоны, но Бассани важнее всех: не только знаменитый писатель, но и президент Italia Nostra, всеитальянской ассоциации по охране памятников культуры. Посидели с ним на трибуне – посмотрели парную игру, пообедали (официанты в смокингах). Запомнилось: клуб доживает последние дни, здесь будет построена самая большая в Европе мечеть. (Нашли чем хвастаться!). Удивил ответ Бассани на мой неоригинальный вопрос о том, что он сейчас пишет.

– Переписываю свой роман «Сад Финци Контини».

Спрашивается, зачем переписывать бестселлер? Наступает бесплодие? Грустно. Тем более, что конец писателя был омрачён бесконечной тяжбой из-за наследства, на этот раз между детьми от первого брака и окончательной женой – американкой.

Вторую, большую половину моей Италии 1980 года заняли длительные визиты. Я гостила на увитой глицинией вилле в холмистом, целительном для души и тела южном Пьемонте у Марчелло и Камиллы (с единственным выездом – в Милан, на премьеру в Ла Скале); у Джанпаоло и Грациеллы Гандольфо в Дженова Куинто под Генуей, с прогулками вдоль берега по знаменитой тропе Нерви. (Нерви до революции – прибежище русской аристократии и, как тогда не говорили, творческой интеллигенции; именно в Нерви ездили Цветаевы; мать Марины и Аси, Мария Мейн надеялась вылечиться там от туберкулёза). Погостила я и в Генуе у старых московских друзей Камилло и Вали Басси (это один из редких итало-русских браков, выдержавших испытание временем). Долго жила в Милане у Эми Мореско в сердечном контакте с её ORIA, конторой-импресариатом, а стало быть, с хорошей музыкой. И, под конец, с неделю в Венеции, у Ноно.

Там меня настиг Паоло: посадил на самолёт и увёз обратно в Рим, откуда с тем же рефреном «Господи, туда возвращаться – как в могилу!» я улетела домой в Москву.

37. Мелил

«Писание с перерывами, – говорил Чехов, – это всё равно, что пульс с перебоями»…

Перерыв затянулся. Не буду ссылаться на объективные причины или на сенильную депрессию. Признаюсь: ещё кровоточит (и, видно, никогда не зарубцуется) рана. Больно прикасаться.

Диагноз у мамы был рак груди, ввиду тяжёлой гипертонии, неоперабельный. Знакомые врачи утешали: у пожилых людей процесс протекает медленно. Подразумевалось: избавь маму от онкологической голгофы.

Все умрём, но как жить, если срок и муки намечены? Что делать? Настаивать на операции? Сидеть сложа руки и ждать конца? Психика не выдержит. Мама сказала: «Решай ты». Мы с ней давно поменялись ролями; когда-то единоначальница, она теперь все житейские решения перепоручала мне. А у меня ноги будто свинцом налились, как в дурном сне, не сдвинуться с места, и при этом надо как-то поддерживать её. Какими доводами?