Читать книгу "Бен-Гур - Льюис Уоллес"

Маллух с поклоном приблизился к креслу старца.

– Мир тебе, добрый хозяин, – все так же почтительно склонившись, приветствовал он старика. – Мир и тебе, Есфирь, самая чудесная из дочерей.

После приветствия он распрямился, но поза его все равно была двойственной – она одновременно выражала и рабскую почтительность, и дружеские отношения с сидевшим перед ним человеком. Симонидис сразу же перешел к сути дела:

– Что поделывает наш молодой человек, Маллух?

Эмиссар неторопливо и в немногих словах поведал о событиях дня. Слушая его, Симонидис ни разу не прервал его и позволил себе разве что едва заметные движения руки. Но по его глазам, широко раскрытым и сверкающим, по учащающемуся порой дыханию можно было судить, что рассказ этот произвел впечатление.

– Благодарю, благодарю тебя, Маллух, – произнес он, когда рассказчик умолк. – Ты все сделал как надо – никто не сделал бы этого лучше. Ну а теперь что ты скажешь о национальности этого молодого человека?

– Он еврей, хозяин, из колена Иудина.

– Ты уверен?

– Совершенно уверен.

– Похоже, что он поведал не так уж много о себе.

– Жизнь научила его быть сдержанным. Я бы назвал его недоверчивым. Он сводил на нет все мои попытки вызвать его на откровенность, пока мы не отправились от Кастальского ключа к селению Дафны.

– Вот отвратительное место! Что его туда потянуло?

– Я бы сказал, прежде всего любопытство, как и многих из тех, кто там бывает. Но странное дело, он не выказал никакого интереса к тому, что там увидел. Что до храма, то он всего лишь спросил меня, не греческий ли он. Хозяин, похоже, у молодого человека какая-то тяжесть на душе, и он отправился в рощу, я думаю, как мы ходим на кладбище – чтобы похоронить ее там.

– Если это так, то хорошо, – негромко, словно про себя произнес Симонидис и добавил уже громче: – Маллух, проклятие нашего времени есть мотовство. Бедный проматывает свое достояние, желая быть похожим на богача, и лишь истинный богач ведет себя по-княжески. Видел ли ты признаки этой слабости в молодом человеке? Бахвалился ли он деньгами – римскими или израильскими монетами?

– Нет, хозяин.

– Но, Маллух, ведь там было наверняка много соблазнов что-нибудь позволить себе – я хочу сказать, поесть или выпить – и он, наверное, щедро угощал тебя. В его возрасте это более чем естественно, не говоря уже о прочем.

– При мне он ничего не ел и не пил.

– По его словам или поступкам ты можешь определить, какой мыслью он обуреваем?

– Изволь высказаться яснее, хозяин, – попросил озадаченный Маллух.

– Ну, ты знаешь, что мы не говорим и не действуем без какого-либо мотива. Что ты можешь сказать об этом?

– Что до этого, хозяин, то я могу ответить с совершенной уверенностью. Он прежде всего озабочен мыслью о том, чтобы разыскать свою мать и сестру. Он также лелеет обиду на Рим; а так как Мессала, о котором я вам рассказывал, чем-то досадил ему, то он страстно желает унизить его. Их встреча у источника давала ему такую возможность, но он не воспользовался ею. Видимо, при этом присутствовало недостаточно много свидетелей.

– Мессала – человек влиятельный, – задумчиво протянул Симонидис.

– Да, но в следующий раз они встретятся на арене цирка.

– И что потом?

– Сын Аррия победит.

– Как ты можешь это знать?

– Сужу по тому, что он говорит.

– И это все?

– Нет, еще есть гораздо лучший знак – его дух.

– Ясно… но, Маллух, эта его идея об отмщении – где ее границы? Собирается ли он ограничиться лишь теми немногими, которые причинили ему зло, или готов распространить свое возмездие на многих? И потом, его чувства всего лишь прихоть чувствительного мальчишки или же нечто большее? Ты знаешь, Маллух, что мстительность, которая пускает свои корни всего лишь в сознании, без остатка развеивается в один прекрасный день; в то время как месть представляет собой сердечный недуг, который постепенно поднимается вверх, к самому мозгу, и прекрасно чувствует себя и там и там.

Задавая эти вопросы, Симонидис в первый раз позволил прорваться своим чувствам – он говорил предельно четко, судорожно сжав руки, со страстью человека, охваченного тем самым недугом, который он и описывал.

– Хорошо, хозяин, – ответствовал Маллух, – но одной из причин, по которым я и поверил в то, что он израильтянин, была сила и глубина его ненависти. Мне было совершенно ясно, что он изо всех сил сдерживает себя, – и это естественно, поскольку он довольно долго жил в атмосфере римской подозрительности; но я все же был свидетелем того, как его дух вырвался на волю – сначала когда он пожелал узнать отношение Илдерима к римской власти и еще когда я рассказал ему историю про шейха и мудреца и произнес вопрос: «Где Тот, Кто рожден Царем Иудейским?»

Симонидис быстро подался всем телом вперед.

– Ах, Маллух, его слова – как можно точнее передай мне его слова; я хочу понять впечатление, которое эта загадка произвела на него.

– Он пожелал узнать точные слова вопроса. Было ли сказано рожден Царем или же рожден быть Царем? Похоже на то, что он был ошеломлен, почувствовав разницу в смысле этих двух фраз.

Симонидис откинулся на спинку кресла, снова приняв позу внимающего судьи.

– Затем, – продолжал Маллух, – я поведал ему взгляд Илдерима на эту загадку – что царь может появиться с падением власти Рима. Кровь бросилась в лицо молодого человека, его щеки и лоб порозовели, и он задумчиво произнес: «Кто, кроме Ирода, может быть царем, если Рим падет?»

– Что это может значить?

– Что империя должна быть низвергнута еще до того, как наступит новое правление.

Симонидис довольно долго смотрел на суда и тени от них, медленно покачивающиеся на реке; когда же он снова поднял свой взгляд, стало понятно, что расспросов больше не будет.

– Довольно, Маллух, – произнес он. – Отдохни и подготовься к возвращению в Пальмовый сад; тебе придется помочь молодому человеку в грядущем состязании. Приходи ко мне утром. Я отправлю с тобой письмо Илдериму.

Затем вполголоса, словно бы про себя он добавил:

– Я должен сам побывать в цирке.

Когда Маллух, обменявшись с ним традиционным поклоном, ушел, Симонидис сделал большой глоток молока. Казалось, он пребывает в хорошем расположении духа.

– Убери ужин, Есфирь, – велел он дочери, – я уже поел.

Она повиновалась.

– Иди сюда.

Девушка заняла свое обычное место на ручке его кресла, прижавшись к отцу.

– Господь добр ко мне, очень добр, – страстно заговорил он. – Обычно пути его неисповедимы, но порой он позволяет нам думать, что мы понимаем его. Я стар, дорогая, и скоро должен покинуть этот мир; но сейчас, в мой одиннадцатый час, когда надежда уже стала покидать меня, он послал мне вестника с обещанием, и я воспрянул. Я вижу путь к большому делу при обстоятельствах самих по себе столь великих, что они равносильны рождению целого мира. И я вижу смысл в том, чтобы принести этому в дар все свое состояние. Воистину, дитя мое, я снова держусь за жизнь.