Читать книгу "Господи, сделай так... - Наум Ним"

Письмена были корявые, но невообразимых размеров, и сколько бы лет спустя я ни уезжал на поезде из Богушевска, — всегда ясно читалось Тиханово мне напутствие: “Миру — мир и счастливого пути, урл”…

После такого наглого разбазаривания ценных каменьев железнодорожное начальство решило убрать Тихана с глаз долой и отправило его сторожить лесную базу отдыха железнодорожников — километрах в семи от поселка. Там Тихан и жил с дочкой, привозя ее в школу и забирая назад на казенной телеге или санях под сопровождение непрерывного ласкового понукивания ленивой казенной лошади…

Потом с той базы Нина переехала хозяйкой в Мешков дом, а Тихан переезжать отказался и остался дальше стариться в сторожах.

Вот на эту базу вчера и прикатило двое бычков на черном задастом автомобиле. Они вылезли, неотличимые друг от друга, и привычно зашарили глазами вокруг в поисках какой-нибудь поживы. Только какая там пожива! Дощатые будочки, которые раньше громко именовались личными домиками, а сейчас и того громче — коттеджами, с ходу хоронили все алчные надежды. Бычки долго разглядывали и читали облупленный плакат, призывавший беречь бобров и не беспокоить их почем зря.

— А что, старый, бобры и вправду есть? — спросил один у Тихана, выползшего глянуть на диковинных гостей.

— А как жа ж… Знамо дело — есть, — охотно откликнулся Тихан.

Отдыхающие чугуночники, собравшиеся вокруг от скуки праздности, загомонили, подтверждая Тихановы слова.

— А как бы нам на их посмотреть? — продолжал допытывать приезжий.

— А вам, хлопцы, зачем? — заводил беседу Тихан. — Вон жа сказано — не беспокоить.

— Зачем-зачем?.. На воротник — вот зачем.

— А-а, — разочарованно протянул Тихан. — А я и не подумал…

Под согласные одобрения железнодорожников он подробно рассказал гостям, как добраться к бобровым хаткам…

Только к самой ночи измокшие и напуганные гастролеры сумели выбраться из кружений в топких болотах и доковылять до базы. Отдыхающий народ терпеливо и улыбчиво их дожидался.

— Ты, старый хрыч, утопить нас хотел? — заорали парни, подрагивая голосами не то от ярости, не то от пережитого ужаса.

— Не, хлопчики, — не согласился старик. — Хотел бы — потопил бы… Энто болотце — не гиблое, в нем не потопить… И вот что я вам скажу, хлопчики: сядайте в свой броневик и чешите отседова…

Вот тут по нему и выстрелили. Тихан так удивился, что и не упал сразу, а чуток постоял, пробуя что-то сказать. По нему стрельнули еще и еще…. А потом и по остальным, обомлевшим в столбняк от увиденного. Только один путеец словчился отползти с легкой раной и укрыться под лодкой на берегу озерца — он и принес в поселок дикую весть…

— Что ж вы за люди такие? — бессмысленно вопрошал Мешок.

— Жизнь такая…

— Да ты же ее такую и делал… И сделал… Знаешь что? Давай мне обратно мою тетрадку…

Серега рад был избавиться от давнего поручения. Конечно же он не верил Мешковым выдумкам ни на грош — он просто хотел на сколько можно освободиться и пожить спокойно без постоянно горбатившего груза обязанностей и долгов сидельцам, братве, самому Богу и даже — Мешку… Совсем-то Серегин груз не сбросить, но — насколько можно…

— Правильно, Мешок, — согласился Серега. — Лучше тебя никто эту ношу не потянет.

— Как же мне быть? — почти причитал Мешок. — Только-только все наладил… Нина… дети…

— Попроси Тимку, — посоветовал Серега…

А через много лет, когда пришлось и Тимку турнуть, Мешок снова пришел к Сереге за советом, и тот посоветовал меня. Тогда Тимка меня и вызвонил…

И вот я брожу по своему родному поселку, поджидая Мешка с работы, и не могу ни на что решиться.

Открыть Мешку глаза на его очевидную болезнь?..

Или притвориться согласным и подменить его в этом придуманном им служении, чтобы успокоить друга и дать ему возможность счастливо жить дальше?

Или поверить в Мешковы выдумки и взять на себя его невероятную ношу?

Эпилог

Я вышел за поселок в лес, знакомый до последней иголки, и направился к одной из наших любимых укромок — к маленькому чистому озерцу, прозванному Лесной Глаз. Добираться туда недалеко, но через самую чащобу, круто обрывавшуюся в болотце, топким краем которого и следовало пропетлять. Внезапно через пару сотен метров лес кончился. Впереди, сколько доставал глаз, торчали пеньки и сваленные на них беспорядочные кучи мусора. Я даже не остолбенел, я с ходу обессилел почти в обморок и осел под последним перед свалкой деревом еще одной охапкой никому не нужного тряпья в придачу к мусорным кучам перед глазами…

В нашем детстве никаких свалок не существовало. Что горело — сжигалось по дворам, что могло когда-нибудь перегнить вместе с землей — в землю же и закапывалось, что-то сдавалось в металлолом, в макулатуру, в утиль, а других отходов и не было. Вещи не выбрасывались, потому хотя бы, что и само слово “вещь” определяло не какой-то бытовой предмет хозяйственного обустройства, а качество этого предмета — вот они и приобретались того необходимого качества, чтобы послужить и детям и внукам — дал бы только Бог детей и внуков и спокойную жизнь для них без войны и прочих всенародных подвигов.

В то время, например, в поселке жил еще старый еврей-краснодеревщик Овсищер, который строил буфеты. Его удивительные архитектурные сооружения вынести из дому было невозможно — только разобрав на части, потому что и строились они прямо в дому. Это был даже не буфет — это был собор, терем, хитроумный дворец, похожий общим обликом на прежние его творения и уникальный индивидуальным содержанием полок, ящичков и тайников. Это была — вещь! Такой буфет да и все остальные приобретаемые вещи становились привычной и вечной частью жизни, как и сам дом, или небо над ним, или леса вокруг него.

И вот оказывается, что даже и леса — не вечны. Я посмотрел на небо — если там что-то и было вечное, то одно лишь вечное равнодушие…

Через свалку я поплелся к Лесному Глазу. Болотце, некогда охранявшее его, иссохло в тоске, а сам Лесной Глаз был прочно затянут отвратным бельмом толстой зеленой корки. Вот и все, что осталось от оглушающей красоты этих очарованных мест.

А я ведь не просто жил в тех местах — я жил ими. Я гордился ими, как гордятся собственным богатством или личными достижениями. Я хвалился этим богатством перед друзьями, которыми щедро одаривала меня судьба, и каждого из них тащил сюда — полюбоваться сказочной красотой. Не знаю, запоминали они или нет эти деревья и озера, но деревья — точно запоминали их всех и никогда не позволяли забыть мне. И я никого не забыл, сберегая их главными удачами своей жизни, а вернее всего — сберегая этим саму свою жизнь, потому что невозможно отрубить от нее ни одну из ее душевных привязанностей, иначе как ампутировав вместе с частью души и собственной жизни, постепенно превращаясь в обгрызенный охмырок — в ничто. Я никого не забуду и проживу с ними до конца — и с теми, кто также сохранил меня в своей жизни или хотя бы в памяти, и с теми, кто вычеркнул — в гневе или в разочаровании или потеряв да и позабыв в толкотне наших долгих лет. Раньше их помнил не только я, но и деревья в моих лесах, а сейчас уже и от тех деревьев — только мои воспоминания.