Читать книгу "Камера смертников - Василий Веденеев"

Воевал Щеглов уже второй год. Был ранен, лежал в госпитале и там слушал речь товарища Сталина на параде седьмого ноября сорок первого, а потом ковылял на костылях к репродуктору и, замирая от переполнявшего его восторга, упивался словами Левитана, читавшего сводки Совивформбюро о разгроме немцев под Москвой — дали гадам прикурить, будут помнить!

После госпиталя снова попал в часть, только уже не в свою, а в другую, и с ней прибыл на фронт. Дослужился до младшего сержанта, получил медаль «За отвагу», писал частые письма домой, под Горький[4], где осталось его многочисленное семейство, бедовавшее без кормильца.

До войны Силантий Щеглов слыл в родных краях мастером на все руки — ложку вырезать из чурки, печку сложить, дом поставить, мебель сработать. Конечным делом, не такую, как в городских квартирах, но зато надежнее его табуретки, и сидеть на них не годы — века, пока дерево в труху не обратится. Но и с такой бедой Силантий умел справиться, знал, как материал вымочить, пропарить, проморить, чтобы не имел он износу. Мог и машину какую починить, если она не слишком мудреная и можно разложить все ее части под рукой и враз окинуть взглядом, понимая, что и как в ней прилажено и почему вдруг железо отказывается работать.

Да, бедуют там без него, рвут жилы, а помочь некому — разве от начальства помощи дождешься? Ему планы давай, увеличение посевных площадей, сдай все под метлу со своего двора и получи взамен проставленные в тетрадке голые палочки трудодней, из которых и плетень не сделаешь. Тяжко народу, ох тяжко, а рабочих рук в деревне нету, все мужики на войне, а кто вернулся, тот калека. Вот и тянут из последних сил ребятишки да бабы…

Вздохнув в ответ на свои невеселые мысли, Щеглов поглядел на пристроившегося вздремнуть в уголке окопа напарника — бывшего студента-философа из Москвы. Тощенький, востроносый, углубленный в себя, он поразил Силантия мудреными высказываниями, и младший сержант решил, что в лице студента судьба посылает ему на войне понимающего смысл жизни собеседника, с которым можно душу отвести.

В тот день политрук читал им листовку ТАСС «Выше революционную бдительность!».

— Мы, учит товарищ Сталин, — обведя всех суровым взглядом, торжественно говорил политрук, — должны организовать беспощадную борьбу со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов, уничтожать шпионов, диверсантов, вражеских парашютистов… Нужно иметь в виду, что враг коварен, хитер, опытен в обмане и распространении ложных слухов. Нужно учитывать все это и не поддаваться на провокации. Нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешает делу обороны, невзирая на лица. Вот как говорит нам наш вождь и учитель товарищ Сталин. И каждый из нас с удвоенной энергией должен бить агрессора. Как считаете, боец Семушкин?

— Энергия, по Аристотелю, есть переход от желания к действию, — ответил философ, чем заставил политрука немного смешаться. Но он быстро овладел собой и заключил:

— Правильно! Каждый желает бить врага и должен действовать.

Красивое имя — Аристотель — понравилось Щеглову, и он начал дотошно расспрашивать студента, а потом выпросил у командира, чтобы Семушкина дали ему в напарники, вторым номером.

Поначалу студент обдирал в кровь пальцы, разбирая и собирая пулемет, но Силантий быстро обучил его всем премудростям, и Семушкин подтянулся, проникся солдатской наукой и стал надежным в бою.

Любил Щеглов с ним поговорить в свободную минутку «за жизнь», поддразнивал своими прибаутками, сыпал ими с окающим волжским говорком:

— Слышь, Семушкин, как меня бабка учила по-немецки говорить: их бин дубин полон бревно, летел, летел, упал в говно! — и первым весело хохотал.

Студент бледно улыбался и читал в ответ стихи Гёте или Гейне. Младший сержант слушал не перебивая, а потом удивлялся:

— Все так, понимаю, а чего же он тогда на нас пошел?

Немцев Щеглов никогда не звал ни гансами, ни фрицами, а говорил о противнике — ОН, вкладывая в это слово разный смысл: как будто речь шла о неведомой нечистой силе, опасной, достойной уважения, но и не такой уж чтобы бессмертной, которой хребет надо переломить с умом, оберегаясь от ее когтей и зубов. Для себя Силантий решил обязательно вернуться домой живым.

Сейчас весна, потеплело, листочки проклюнулись, травка вылезла на свет, ночи стали короче и ощутимо теплее, звезды висят яркие и ждут, пока прикатит на рыжих конях жаркое лето. А умирать… Умирать человеку в любую пору неохота, хоть летом, хоть зимой, и нет ему дела до того, идет война или мир царит на земле, все одно желает человек топтать ногами свои дорожки, думает о будущем, ждет конца кровавой страды и возвращения к привычному труду, торопит время, а оно и на фронте уносит минуты его жизни, которые никому уже не дано вернуть.

Толкнув Семушкина, Щеглов потянул его за рукав ближе к себе и, подняв палец, шепнул:

— Слышь?

Студент повертел головой, вглядываясь в сумрак ночи. Кругом призрачная тишина переднего края: изредка взлетают ракеты, где-то в стороне постреливает немецкий пулемет, бугрится на нейтральной полосе выброшенная взрывами из воронок земля, в соседнем окопе чиркают по кремню кресалом, раздувая солдатскую «катюшу» — самодельную зажигалку.

— Вроде как ползет? — пританцовывая от возбуждения, жарко зашептал Щеглов. — Слышь, сухая трава шелестит? Никак, крадутся?

Взлетела белая немецкая ракета, залив нейтралку мертвенным неестественным светом, и Семушкин увидел, как один из бугорков шевельнулся. Или показалось? Их участок считался относительно спокойным — места болотистые, танкам хода нету, но зато пытались просочиться разведчики с обеих сторон, добывая языков и трофеи.

Обстоятельный Силантий уже нащупал нужный колышек на бруствере и положил на него ствол дегтяря; щелкнул затвор. Ох, и резанет же он сейчас по ползущим на нейтральной полосе! Будет знать, вражья сила Силантия Щеглова!

— Погоди, — положил ему руку на плечо Семушкин. — Там, похоже, один всего.

— Э-э, — отмахнулся Щеглов, поудобнее прикладываясь щекой к прикладу пулемета. — Бяда-копейка! И однова срежем!

— Да погоди же ты, — не дал ему выпустить очередь студент. — Может, перебежчик?

Силантий снял палец со спускового крючка, вгляделся в темноту.

— Не стреляйте… — донеслось до него.

В соседних окопах тоже зашевелились, кто-то не вовремя загремел котелком, и немцы снова выпустили несколько ракет — в их свете явно стало видно торопливо ползущего между воронок человека. Ударил чужой пулемет, и Щеглов, быстро перекинув ствол на другой колышек, выпустил в ответ несколько очередей, заставив его замолчать.

Вскоре перебежчик оказался рядом с их окопом. Выбравшись на бруствер, Семушкин втащил его в траншею.

— Свои! — по заросшему лицу перебежчика потекли слезы.