Читать книгу "Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд"

За неожиданным шквалом последовал более сильный шторм. Когда, несколько часов спустя, мы возвратились на виллу, небо уже основательно потемнело. Мэри и Лиззи, сидевшие до этого в саду, восторгаясь облаками, возвратились с нами в дом.

— Ощущение было невероятнейшее! — рассказывал Байрон Мэри, когда мы входили в гостиную. — Лодка качалась и вертелась на воде, будто совершенно невесомая. Я чувствовал дикую мощь природы. Она капризна, словно женщина. О, как бы мне хотелось быть поглощенным ею!

— Природа есть не настроение, но действие, — сказал Полидори. — Личными намерениями она не обладает.

— Не может быть, чтобы вы и вправду в это верили, — отвечал ему Байрон. — Вы думаете, что правы, но знаете, что неправы.

— Напротив; знание и домыслы мои совпадают. А, вот и чай.

Лиззи внесла в комнату медный чайник, собираясь поставить его на огонь.

— Замечательно, — начал Байрон, — что одежда на нас целиком высохла от тепла тела. Я промок до нитки. Не иначе как внутри каждого из нас имеется печь.

— Энергия, — сказал я. — Электрическая энергия. Она бьется во всем живом. Это сила жизни.

— Не то же ли это самое, что человеческий дух? — с тенью улыбки спросил Полидори.

— О нет, не думаю. Его епархия — достоинства и нравы. Биение электричества — энергия в чистом виде. Эта сила слепа.

— Но ведь энергия может быть радостной, — возразил Биши. — Смеются же младенцы.

— Младенец живет, только и всего, — отвечал я. — У него нет ни достоинств, ни пороков. Он смеется или же плачет, подчиняясь инстинкту. Инстинкт лишен каких-либо качеств.

В этот момент раздался раскат грома. Биши засмеялся:

— Стихия, Виктор, на вашей стороне. Она рукоплещет вам. Наступает пора тьмы.

— Гром — это ведь тоже электричество, не так ли? — спросила у меня Мэри. Она, взяв тряпицу, снимала чайник с огня и наливала кипяток в другой, поменьше. — Где проходит грань меж энергией природы и электрической силой, заключенной внутри тела?

— Ее нет. По сути своей они не различаются. Энергия вселяет жизнь в любую материю. Даже камни в саду можно зарядить электричеством.

— Стало быть, оно окружает нас повсюду?

— Боюсь, что да.

— К чему бояться? — спросил Байрон. — Что страшного в первородной сущности мира?

Вокруг совсем стемнело, и Лиззи торопилась зажечь свечи. Гостиная была большая, тянулась от фасада до задней стены дома, и отдельные части ее по-прежнему оставались в тени.

— В такие вечера, как этот, — обратился к нам Байрон, — должно развлекать друг друга рассказами об эльфах и демонах. Если гроза будет с молнией, тем лучше.

Повар, нанятый вместе с домом, приготовил на ужин телятину с вареной капустой — любимое блюдо местных жителей; наши английские поэты не нашли в нем, однако ж, особенного вкуса. Они жаловались на большое количество масла и перца в соусе. Как бы то ни было, после ужина мы весьма удобно расселись, и Байрон принес из своей комнаты сборник немецких сказок, переведенных на английский. Он сообщил нам, что все они, собранные под общим заглавием «Fantasmagoriana», по природе своей замечательно меланхоличны и зловещи. При свете свечей, поставленных по обе стороны от его кресла, он принялся читать одну из сказок вслух, но затем отшвырнул книгу в сторону.

— Все это прекрасно, — сказал он. — Но это не то. В этой вещи нет подлинности. Я хочу сказать вот что: этими темными вечерами нам следует рассказывать свои собственные истории. Станемте развлекать друг друга — истинами, вымыслами, чем угодно. Они составят прекрасный аккомпанемент к бурям. — Он оборотился к Биши: — Если, разумеется, вы в состоянии вынести…

— О да, к нервности я не склонен. Я вовсе не прочь участвовать.

Мы уговорились, что за следующие два или три дня каждый из нас приготовит страшную историю, которую затем прочтет вслух. Тем вечером я удалился к себе в спальню в некоем смятении. Я знал одну историю, что наполнила бы их ужасом, поразила бы до глубины души, но разве мог я пересказать события последних месяцев без того, чтобы сердце мое бешено забилось в подтверждение ее правдивости? Я выглядел бы в их глазах существом проклятым, маниаком или изгоем — что за разница кем. Нет, это невозможно. Итак, на следующее утро за завтраком я попросил уволить меня от общего дела.

— Я не поэт, — сказал я Биши. — Я не пишу историй. Я всего лишь механик и экспериментатор. Мне не дано постичь секретов души.

— Вы несправедливы к себе, — отвечал он. — Великие экспериментаторы в душе поэты. Они путешествуют в неизведанные сферы.

— Но, Биши, они не используют слов. Вот чего мне недостает.

Мэри внимательно прислушивалась.

— Слова у меня есть, — сказала она. — Я придумала историю. Вчера вечером, когда вы все удалились на покой, я осталась в гостиной, и тут мне вдруг пришла мысль, по силе далеко превосходящая любые грезы. Череда образов, непрошеная, предстала передо мной…

— Мне это ощущение знакомо, — заметил Биши.

— В первой картине бледный адепт тайных наук стоит, преклонивши колена, перед лежащим человеком; однако это вовсе не человек…[39]

В это мгновение в комнату вошел Байрон.

— Неужели я упустил котлеты? — спросил он у Лиззи, стоявшей за стулом Мэри. — Будь умницей, вызволи-ка мне одну из кухни. — Он уселся рядом с Биши. — Где же любезный доктор Полидори?

— Он еще не вставал, — отвечал я. — Фред сообщил мне, что слышал его храп.

— Подозреваю, что для этого ему пришлось приложить ухо к двери. Фред неисправим.

В этот момент в комнате появился Полидори. Рубашка его была смята, жилет расстегнут.

— Вы, Полидори, времени не теряли, — поприветствовал его Байрон. — Добрый день.

— Боюсь, я запозднился. Я полночи провел в размышлениях.

— В размышлениях о чем? — спросил его Биши.

— Об ужасном. — Он кинул мимолетный взгляд на меня.

— Полагаю, это для нашего пира историй? — Мэри тоже поглядела на меня как-то странно.

— Мне думается, они могут оказаться слишком жуткими для пересказа.

— Вот как?

— Бывало ли с вами когда-нибудь, что вы задумаетесь — или даже замечтаетесь, — как вдруг перед вами возникает лицо? Страшное лицо. Полное ужаса и злобы. И при виде этого лица на свет внезапно появляются все ваши самые потайные и сильные страхи: страх смерти, страх того, что может произойти после смерти, страх самого страха — все эти ощущения сходятся воедино на этом погибельном лице.