Читать книгу "Девять месяцев, или "Комедия женских положений" - Татьяна Соломатина"

Где бы и когда автор ни сталкивался с обсуждением темы недопустимости или, напротив, необходимости подобной операции, он очень удивлялся тому, что речь, как правило, шла только о женщинах. И о плодах. «Женщины имеют право, если...», «Гадина она, а не женщина, даже если...», «Какой он вам плод, он ребёнок уже!..», «Это убийство! Какой надо быть тварью, чтобы убить собственного ребёнка!», «А что, раньше она не знала?..», «Подумаешь, четырнадцать лет! Смогла ноги раздвинуть, пусть рожает! Как трахаться и беременеть – так она анатомо-функционально зрелая, а как рожать – так, оказывается, зелёная ещё!», «Подумаешь, кормилец умер и пятеро детей – нас у мамы семеро было, и ничего!»... И так далее, и тому подобное. А врачи всегда, разумеется, сволочи. В данном случае это неверная формулировка. Автор подскажет правильную: палачи. Врачи-палачи. Вот такая работа. Для кого-то аборты, выполняемые в позднем сроке, – источник дохода (небольшого и нерегулярного), а для иных – просто работа. Которую должен кто-то делать. И вот что автора поражало всегда в дискуссиях вокруг да около: никому из рвущих друг друга на тряпки ни разу в голову не пришло, что врач – тоже человек. Не только женщины, плоды и дети, но и врачи. Тоже люди. И тоже мыслят, чувствуют и существуют. И вот что они испытывают? Не задумывались? Ну и ладно. И автор задумываться не будет. Ну их к чёрту, такие мысли. Главное, чтобы войны не было и торжество единообразия на всей планете не наступило. А только Мир (он же – Бог). Не судия, не палач, а просто форма существования разнообразных тел, деяний, мнений, зелёной травы и неущемлённых последов бытия...

В общем, нажал Виталий Александрович на поршень шприца, содержащего раствор, вызывающий гидролиз клеток и провоцирующий родовую деятельность, не слишком долго задумываясь над словами Софьи Константиновны, что невесёлая эта операция и, в сущности, непотребная. Кроме как в иных отдельно взятых ситуациях, вроде этой, где изнасилованная в компании школьница сперва запуганно молчала, а потом, когда уже стало заметно, сдалась маме с папой. И такое их решение. И право на это решение. И её, малолетней дурочки, тоже. И что он, Виталик, должен теперь сидеть с ней от и до, с отроковицей неразумной. И не шутить всяких глупостей, когда в ней только страх и ужас плещутся, в девчонке этой. Да и потом – нравоучения не епархия ни санитарок, ни акушерок, ни тем более Виталия Александровича. Напротив, ему наука. Женится, родит дочь и воспитанием её половым и прочим будет заниматься должным образом. К примеру. А то на других с колокольни этим самым размахивать все горазды. Если бы все были так же горазды справляться со своей жизнью и жизнью близких – так и не было бы таких бурно обсуждаемых проблем.

Виталий Александрович пообещал быть рядом от и до. Но так увлёкся приоткрывшимся уже – как показалось ему – таинством хирургической ложи, что почувствовал он себя, как под градусом. И гонял, как невменяемый, туда-сюда, то в родзал, то в операционную, то в манипуляционную. Весь такой в бело-зелёном, весь такой в доску свой, держите меня семеро!

К девчушке, конечно, забегал, чрезмерной важности на себя напустив. Врачом себя почувствовал. Как дела? По большому хочется? Ну, может, сходи, по большому-то, отчего бы и не сходить? Когда начнётся? Ну, э-э-э... через пару часов. А как будет проходить? М-м-м... Ну, как-то так... (мучительно вспоминал он учебник, где об операции позднего аборта был ровно абзац про показания, но не было никаких подробностей, а он не удосужился глубже покопать, бездельник!)... как поздние аборт... ну, как ранние роды... Больно? Немного больно, наверное... В общем, по большому сходи и никуда потом из палаты не уходи.

Ну, она и сходила. Журнальчик взяла и сходила. Немного больновато было и как-то... как будто запор. Ну да и ладно, в журнале рассказ интересный про любовь. Подулась-подулась, сильно много, похоже, не надула. Да и откуда? Утром клизму сделали. Что-то там хлюпнуло... Ну, не совсем из попы, а как при месячных. Она протёрлась и пошла. Встретила в коридоре заведующую.

– Ну, как у тебя дела? – спросила девчушку Софья Константиновна. – И почему ты тут с журналами разгуливаешь, а не лежишь в постели?

– Мне в туалет захотелось... И, не знаю... На всякий случай вам вот скажу, а то тому молодому красивому доктору неудобно... У меня что-то оттуда... Ка-а-ак хлюпнет!

И чего это заведующая вдруг заорала про каталку? Все забегали. Уложили, закатили туда, где утром зеркала совали. Дядька старый пришёл, что-то в вену уколол. Очнулась уже в палате. Ничего не болит, только пить хочется. Рядом молодой красивый доктор сидит. Какой-то он бледненький. Но ему идёт. Белокожий брюнет с длинными ресницами.

Вздула потому что брюнета с ресницами Виталия Александровича Софья Константиновна Заруцкая до выраженной белокожести. За то, что безграмотный и безответственный молодой дурак. За то, что, не зная брода, суётся в воду. И за то, что из-за него эта молодая девчонка могла поиметь кучу проблем – от репродуктивных до проблем с земным существованием.

– Счастливая вы, Софья! Бог явно любит вас, в акушерстве это важно! – позже говорил Романец. – Это ж надо, как вовремя коридорчиком шли. А этот молодой баран правда полагал, что аборт в позднем сроке – это такой же аборт, только расширители с кюретками побольше размером? – скрипуче-благодушно хохотал – что бывало раритетно редко – начмед.

– Да, – бурчала в ответ Софья. – Сказал, что словосочетание «искусственные роды» считал фигуральным, где слово «роды» – лишь метафора.

– О господи, какой кретин! Ваше поколение, Софья Константиновна, тоже глубиной познаний не поражало, но эти – просто чурки деревянные. Они читать и писать-то хоть умеют?

– Да научится он, Павел Петрович. Хороший мальчик. Вот так вот их сейчас учат...

– А самому в книгах по специальности рыться религия, что ли, не позволяет?! Вы мне бросьте тут институт адвокатуры изображать! А ну ко мне его на ковёр, быстро!

Софья Константиновна к этим мгновенным переменам уже давно относилась равнодушно. Думала было, возражать и защищать до последнего, но, вспомнив и старичка Ницше, и то обстоятельство, что ей школа Романца, в конце концов, принесла только пользу, усмехнувшись, сказала:

– Да, конечно, Павел Петрович. Только схожу в подвал, покурю! – и посмотрела ему прямо в глаза. Мягко и даже немного нежно.

– Да курите, курите. Знаю я, что вы курите-курите-курите! Как зайцы дрессированные! Идите курите! Чёрт с вами, Соня! Курите. У себя в кабинете курите, хорош в подвал бегать, как трудному подростку какому-то! Только окно раскрывайте! Идите!

Выйдя из кабинета начмеда, Заруцкая позволила себе немного мультипликационности на сей раз. Оглянувшись, она проскакала по пустому коридору на одной ножке до самого поворота к одному из входов в обсервацию.

А там, снова-здорово, беготня и Любовь Петровна трубит, как боевой слон. Оказывается, пока с девчушкой малолетней разбирались, ещё какой-то дамочке в туалет приспичило. Но уже первого этажа. Причём именно на тот унитаз уселась, с которого та, малолетняя, только встала. Дела свои сделала. Воду спустила да и пошла дальше. А он, гад такой, – не слился! Следом санитарка забежала... А тут только тренинг, понимаешь, по навыкам культурного обслуживания беременного на всю голову населения был. Она на туалет бумажку прикрепила, мол, не работает, пользуйтесь соседним. И сантехника вызвала, проявив таким образом похвальную инициативу и умение самостоятельно принимать решения, не тревожа старшую акушерку, заведующую отделением, президента и патриарха на предмет кочанов, бумажек и «прочего говна, к которому они, санитарки, и приставлены», как именно и выразилась Любовь Петровна. Сантехник пришёл на удивление быстро. Санитарка ему халатик, бахилы и поле трудовой деятельности предоставила и по своим делам убежала, мол, когда закончишь – за мной пошли. Кого послать? Да тут сейчас вокруг тебя беременные стаями начнут кружить. У нас тут не туалет, а цирк бесплатный вообще-то. Сейчас-сейчас, не переживай, и партер, и ложа с галёркой будут полным-полны. Сантехник таких предупреждений испугался – да и заперся себе на вверенной его санитарно-техническим заботам территории. Изнутри заперся. На хитроумный новомодный, недавно заменённый (вместе с дверью) запор. Санитарка через полчаса подошла, постучала, мол, чего там, всё в порядке? Тишина... Сильней постучала. Не откликается сантехник. Она уже и ногами, и кулаками тарабанила. Никто не подаёт признаков жизни. Дверь она выносить не решилась. Побрела, ни жива ни мертва, всё к той же Любовь Петровне. Доложила ситуацию. Хорошо, что туалет этот, первоэтажный, не глухой был, а с большим окном, до половины закрашенным краской. Поставили лестницу, с той стороны заглянули. Лежит сантехник на полу и, таки да, признаков жизни не подаёт. А только в левой руке сжимает орудие производства – стальной прут, а рядом – по правую руку – на полу лежит мёртвый плод двадцати одной недели гестации.