Читать книгу "Закрытие темы - Сергей Носов"

Информация к месту. Клементьев как раз идёт к Рудакову. Солнышко светит, но хочет сесть. Длинный-предлинный день – день приезда – близок к своему завершению.

Что до прогулок, то таковых у Стаса Клементьева будет достаточно – любо ему гулять по улицам Первомайска, уже подзабытым, и вспоминать то одно, то другое.

На сей раз он вспоминает вот про кого: про Краснощёкова. Этот Краснощёков был их учителем. Он вёл сразу два предмета: пение и черчение. Он был немножечко ненормальным, этот Николай Кондратьевич. Мало кто знает, что такое гамаши. В Первомайске это знали все: гамаши носил Краснощёков. Все знали: он пишет стихи.

Пение и черчение, рассказывает Клементьев, были нашими любимыми предметами, – на черчении мы обязательно что-нибудь пели, а на пении непременно дочерчивали то, что не успели начертить на черчении. У Николая Кондратьевича был своеобразный слух: он хорошо играл на аккордеоне, но почему-то плохо разбирал, что поют под его музыку. Мы этим пользовались. Вместо «главное, ребята, сердцем не стареть» мы радостно выкрикивали «главное, ребята, сердце на столе!» – и, читая в наших глазах неописуемое ликование, Николай Кондратьевич вставал и с ещё большим энтузиазмом нажимал на клавиши.

Однажды, кажется, в седьмом классе, мы с Пашкой Рудаковым сочинили откровенный пасквиль на своего учителя – длиннющую пьесу в стихах, она так и называлась – «Николай Кондратьевич». Сюжет был прост. Сидит Николай Кондратьевич дома ночью и зовёт Музу в гости. А вместо Музы Краснощёкова посещают великие поэты: первым – Пушкин, последним – Маяковский. Они приветствуют Краснощёкова, учат его уму-разуму, советуют, как жить. Стихи классиков переделывались очень легко, поэтому мы исписали целую тетрадку. Наш Краснощёков был в коротких отношениях с великими, он говорил Некрасову: «Расскажи мне анекдот». Тот отвечал: «Хватит, спи, закрой свой рот». – «Ну, так песенку тихонько спой, чтобы я погрузился в покой». – «Колыбельную песню? Пожалуйста. Слушай, милый, а сам засыпай. Эта песня проникнута жалостью, будь же добр, как деда Мазай». И тому подобное. Во время визита Маяковского Краснощёков окончательно впадает в помешательство, за ним приезжает карета «скорой помощи» (заимствованная из «Кавказской пленницы»). Последние слова Краснощёкова обращены к чертёжным принадлежностям, он с ними прощается. Врач: «Идёмте, идёмте, внизу ждёт машина». Краснощёков: «Прощайте, рейсфедер, прощайте, рейсшина, и кнопочек, кнопочек, кнопочек стая. Осталась квартира, квартира родная, родная квартира осталась пустая…» Никогда я больше не знал, что такое настоящий успех. Тетрадка наша ходила по рукам. Её переписывали прямо на уроках.

Далее происходит вот что. «Николай Кондратьевич», получивший широкое распространение, оказывается в руках учителя зоологии. Пьесу читает директор. Отец Рудакова и мать Клементьева немедленно вызываются в школу. Оба автора подвергаются наказанию.

Спустя примерно месяц, когда крамольная пьеса была уже подзабыта, а большинство её списков изъяты из обращения и уничтожены, один уцелевший экземпляр попадает, наконец, к самому Краснощёкову. (Краснощёков всегда узнавал всё самым последним.) Николай Кондратьевич знакомится с «Николаем Кондратьевичем». Трудно сказать, пришёл ли он в восторг от прочитанного, но что-то ему определённо понравилось. Он просит авторов задержаться после уроков.

Хорошо помню, рассказывает Стас Клементьев, как он, пряча руки под мышки, говорил возбуждённо, что надо нам развивать наши способности, коль скоро они обнаружились, а если обнаружится ещё и талант, то нельзя допустить, чтобы он был зарыт в землю. Надо искать себя, верить в себя и не бояться трудностей. Он предложил нам свою дружбу, и это было очень неожиданно и очень по-взрослому. Предложение Краснощёкова Паша пропустил мимо ушей, а я, как-то так получилось, действительно сблизился с Николаем Кондратьевичем, стал бывать у него дома, вести с ним беседы о жизни, о любви, о смерти… о политике… о черчении и вокальном пении… слушать его монологи о смысле человеческого бытия, брать кой-какие книжки – точно, было время, когда он мною руководствовал, он меня увлёк тогда, Николай Кондратьевич, было время.

Остальное опустим.

Клементьев пришёл, куда шёл.

– Здорово, приятель! – Я увидел пацана лет одиннадцати. – Рудаковы здесь живут?

– Здесь.

– А Павел дома Рудаков?

– Я Павел.

– Ты? А! Ты, наверное, Павел Павлович?

– Да, Павел Павлович.

– А батя где?

Он сказал где. И скрылся. Ошеломлённый, я не знал, что подумать.

Впрочем, линию Рудакова, пожалуй, всю вычеркну.

Ночь. Гостиничный номер. Мысли о вечном, о скоротечном и хождение из угла в угол.

Творчество.

Остановлюсь только на сопутствующих деталях.

Шальная муха попадает в трёхлитровую банку из-под гранатового напитка и не находит ума из неё вылететь, – вся комната наполняется потусторонним гулом. Скрипит пол. – Давно я не был в Первомайске. – Давно я не был в Первомайске. – И вдруг откуда-то издалека (эдак по-набоковски, по-набоковски!..), издалека откуда-то… – Авессалом, Авессалом!.. – библейско-фолкнеровский какой-то, чужеродно-загадочный и не совсем уместный…

Давно я не был в Первомайске,Авессалом, Авессалом,где тишина и воздух райскийнапоминают о былом…

Ещё раз:

Давно я не был в Первомайске,Авессалом, Авессалом,где тишина и воздух райскийнапоминают о былом…стеклом… диплом… дуплом… теплом…

И:

Давно я не был в Первомайске,где дышат улицы теплом,где тишина и воздух райскийнапоминают о былом.

А ведь хорошо, чёрт подери, хорошо!.. Разумеется, все стихи за Клементьева (и за Краснощёкова тоже – с ними нам ещё предстоит познакомиться) я сам придумал. Я сам придумал, я старался, я очень старался – меньше всего я хочу смеяться над своими героями.

Встреча состоялась утром.

Как хорошо, говорит герой, как хорошо солнечным воскресным утром пройтись по улицам Первомайска, выйти на берег реки, вдохнуть прохладный воздух всей грудью!.. В субботу и воскресенье открыт базар, кажется, весь город собирается посмотреть, чем торгуют. А торгуют здесь всем: овощами, фруктами, пирожками с капустой, семечками, вафельными трубочками, детскими дудочками, ивовыми удочками, дешёвой бижутерией, шерстяными носками, самопальными джинсами, вышивкой-ришелье, собаками-кошками, деревянными ложками, матрёшками пустыми, рыбками золотыми… Смуглый восточный человек, неизвестно как сюда попавший, продаёт хрустальную люстру. Он стоит за прилавком, а хрустальная люстра, подвешенная на крюке, покачивается над его ухом. «Почём товар, хозяин?» – «Бери даром, дорогой, полтыщи». – «Вай, вай, вай», – укоряет его покупатель.

Клементьев идёт по магазинам. Он заходит в книжный. Он видит Краснощёкова у прилавка. Краснощёков заметил подошедшего к нему Клементьева, но не узнал. Он говорит неузнанному Клементьеву, как незнакомому человеку: