Читать книгу "Люди средневековья - Робер Фоссье"

Вторая трещина не столь заметна: дело в том, что при составлении схемы попросту забыли о свободе. Забыли не потому, что не придавали ей особого значения, а потому, что для Господа все верующие – равные души. Даже суровое римское право признавало, что раб – не просто существо из плоти. Таким образом, христианские мыслители не считали, что эта группа людей может внести некоторые коррективы в устоявшуюся схему. Во времена Каролингов представление о том, что «есть два рода людей – свободный и раб», носило исключительно светский характер, оставляя в стороне спасение души. И христианская церковь охотно набирала своих первых приверженцев среди несвободных; ее также не смущал тот факт, что и в X веке она все еще владела толпами рабов. Конечно, в теории церковь осуждала работорговлю и даже использование человеческой плоти, но исключительно во имя милосердия, а не во имя спасения души; она скорбела о «сыновьях Хама», этого сына Ноя, чье потомство – расу чернокожих – проклял Господь. Но и речи не могло быть о том, чтобы вступить в ряды духовенства, не выкупившись сначала из несвободного состояния. Вот почему ни в одном из сочинений, созданных образованными клириками, разделение людей не связано с представлением о свободе или несвободе. Это наш рациональный ум склонен осуждать это отталкивающее ослепление. Даже после того как античное – или меровингское – рабство исчезло по причинам, на которых я не буду останавливаться, категория зависимых людей, которых называли античным словом servi, а наши историки – «сервами», в глазах клириков никак не была связана с «функцией» третьего сословия. Можно дискутировать по поводу этапов и содержания сервильного положения, подчеркивать неоспоримые усилия церкви в деле освобождения сервов около тысячного года; но клеймо сервильности по-прежнему оставалось неизгладимым; и можно только удивляться тому, что Церковь мирилась, а иногда даже сама создавала препоны, стеснявшие свободу некоторых верующих, которым нельзя было жениться, переезжать, пользоваться плодами своего труда – в принципе благословенного – без разрешения господина, называвшего себя христианином, а порой и самой Церкви. Если «схема» уже затрещала по швам после вторжения горожан, то на этот раз был задет сам принцип равенства в вопросе спасения.

Еще одна трещина, и, может быть, гораздо более серьезная, появилась из-за внутреннего дробления понятия сословий, поддерживавшего общество в равновесии благодаря точным, можно даже сказать, однородным функциям. Стратификация социальных пластов, наслаивающихся друг на друга внутри каждой из этих групп, очевидно, была связана с эволюцией, протекавшей на протяжении нескольких столетий. Впрочем, первым двум сословиям этот процесс не причинил особого вреда: хоть среди клириков одни были причислены к «малым орденам», а другие – к «великим», одни монахи получили священническое посвящение, а другие нет, а также сложилась своего рода иерархия духовных лиц, каждые из которых имели право даровать то или иное таинство, – все это не мешало Церкви выполнять посредническую миссию между мирянами и Господом. И в какие бы одежды ни рядились bellatores – феодализма, рыцарства или знатности, старших или младших сыновей, – второе сословие никогда не забывало о своей роли воителей. Зерна разложения были посеяны в третьем сословии. В нем и так уже существовало разделение на свободных и сервов. А экономическое развитие дало мощный толчок внутреннему расколу: среди членов коммуны постепенно выделилась толпа «неимущих», vilissimi, «простого люда», Armen Leute, «тощего люда», popolo minuto – все эти люди не имели земли, орудий труда, занятия, денег, иногда даже крова над головой, иначе говоря «ни кола ни двора», а может «ни веры ни права». И их число постоянно возрастало, особенно в городах, поскольку в сельской местности сама природа по-прежнему удерживала их количество на минимальном уровне. Церковь понимала, что подобное прискорбное состояние дел испытывает на прочность веру этих брошенных на произвол судьбы христиан и побуждает их оспаривать само существование схемы, в которой они оказывались затерянными посреди остальной массы населения. В проповедях XII века, нравоучительных примерах следующих столетий церковнослужители пытались воздать хвалу почетной бедности, служившей своего рода пропуском в Рай; Иоанн Гоби дошел до того, что совершенно серьезно принялся выделять разные группы среди бедных, чтобы разоблачить «лже-бедняков» или, еще хуже, по его словам, «дурных бедняков». Можно подумать, он насмехался! Вопреки подспудной борьбе на фоне развала сеньориальной экономики в XIV–XV веках, утрата всякой надежды на этом свете привела к роковому излому внутри «сословия», в котором Церковь хотела бы видеть лишь христиан-тружеников, в едином порыве следующих по стезе спасения души.

Мир и честь

В «Новое время», а тем более в «современные» времена постоянно случались беспорядки, нередко приводившие к кровопролитию и сотрясавшие жизнь народов или, по меньшей мере, наций; не то чтобы средневековье обладало миролюбивым ликом, но война, о которой я еще буду говорить, и «страхи», на которых я не стану останавливаться, тогда были гораздо более скромные, нежели в последующие времена, – и по своему размаху и по обстоятельствам: то были семейные раздоры или столкновения, вызванные скромными территориальными спорами; при этом и речи не шло ни о правах человека, ни об основах общества, ни о «нациях», которых в ту пору еще не существовало; отсюда и важность «встреч» между правителями, чьей целью было как можно быстрее достичь компромиссного соглашения. Эти переговоры устраивались для того, чтобы приостановить конфликт на некоторое время. С самого раннего средневековья список этих встреч очень длинен: тут и Страсбург (842), и Сен-Клэр-сюр-Эпт (911), и Ивуа (1022). Но по мере того, как время шло, проблемы приобретали все больший размах, поэтому в позднее средневековье стали устраивать настоящие «конференции»: в Монтеро (1419), Аррасе (1435), Брюгге (1472). На последней из них встретились император, два короля, «великий герцог Запада» и венецианцы. Позднее, например в XIX веке, история пестрит такими «конгрессами» – от Венского до Версальского. И знаменитые «встречи», чьи участники собирались урегулировать последствия последней мировой войны, были того же толка! Никто из них не озаботился проконсультироваться с людьми; правители вершили людские судьбы, исходя из собственных интересов. Что же касается международных встреч, которые так любят устраивать в наши дни, то они также необходимы, как и неэффективны в целом.

Но я не собираюсь оценивать влияние резолюций ООН. Я намерен нащупать в средние века начальную стадию поиска Мира – Мира с большой буквы, который охватывал бы всех людей. Это явление имело место на самом деле и по сей день вполне оправданно остается одним из символов своей эпохи, даже если его эффективность постепенно слабела. Традиционная историография наперегонки указывала на произошедшее около 880 или 950 года ослабление публичной власти, которую на краткое время возродили Каролинги. Тем самым она противопоставляла блеск воителей Австразии беспорядкам, насилию и «терроризму» «феодальной анархии». Чтобы оправдать пылкое стремление к разрядке, которое испытывали жертвы царившего разгула – клирики, наделенные всевозможными достоинствами, крестьяне, стенавшие под господской пятой, – историки обычно вспоминали «страхи тысячного года», которые неотступно преследовали людей того времени. После утомительных споров между почитателями Мишле и преданными сторонниками позитивизма в XIX веке, современные исследователи пришли к относительному согласию: «страхи» тысячного года никогда не существовали; но, по крайней мере, можно различить признаки смутного беспокойства населения, которое ощутило наступление социальной мутации, но так и не поняло сути происходящего. Существовавшая тогда анархия – домыслы ученых; на самом же деле речь шла о медленном откате, растянувшемся на одно или два столетия, от публичного к частному, что сопровождалось неизбежными переменами для людей; что касается «терроризма», то он всего лишь является признаком возвращения в деревню конных воинов, которых прекращение набегов за рабами на заэльбские земли лишило организованного занятия. Вопросы о насилии или точном времени, к которому относятся эти феномены, принадлежат сфере ученых споров; оставим их без внимания. Всегда рискованно и в какой-то степени ошибочно проецировать условия одного момента с одной эпохи на другую; но я не скрою, насколько созвучны для меня год тысячный и двухтысячный!