Читать книгу "Анатомия скандала - Сара Воэн"

Тем не менее плотная карточка с тисненым гербом колледжа и курсивным шрифтом не отправилась в корзину или в камин, а осталась на каминной полке. Ответить на приглашение предстояло через пару месяцев.

– А почему бы тебе не съездить? – поинтересовался Джеймс. – Дети побудут у моих родителей.

Даже несмотря на наличие Кристины, никогда не стоял вопрос, чтобы в выходные за детьми приглядел он сам.

– Я не смогу, – ответила Софи, не желая объяснять очевидное: муж и есть причина, по которой она старается не попадать в ситуации, когда придется рассказывать о своей жизни новым или старым знакомым. Да, она вышла за Джеймса, они живут в Северном Кенсингтоне, у них двое прекрасных детей – версия правды, широкими штрихами раскрашенная в основные цвета, без полутонов и мелких деталей, как ее нарисовал бы Финн или другой шестилетка.

Однако Софи не исключала возможность навестить свой колледж: приглашение точно дразнило ее, стоя на каминной полке рядом с фотографией в серебряной рамочке. «Софи Гринуэй», значилось там, и Софи начала искать свои старые фотографии. Вот она с Алекс и Джулс в лайкровых спортивных костюмах: раскрасневшиеся и шумные после гребной гонки «Торпидс». А вот она сидит возле «Кингс-Армз» после выпускных экзаменов, на лице нескрываемое облегчение, мантия выпачкана традиционными сырыми яйцами и мукой. Софи обыскала все в поисках других фотографий: вот вечеринка на втором курсе в совместно снимаемом доме в Парк-таун; откинув волосы назад, она пьет «Будвайзер» из горлышка, и на лице ее вызов: приди и возьми меня, если сможешь. Фотография на миг перенесла ее в девяностые: большие серебряные серьги-кольца, леопардовое боди, глянцевый блеск для губ, брови, не тронутые пинцетом, – и почти забытая уверенность в себе.

На большинстве снимков Джеймса не было: в Оксфорде их отношения развивались в основном ночью – и в колледже Джеймса. Хотя Оксфорд ассоциировался у нее с Джеймсом, Софи там много времени проводила одна. Шрусбери был ее колледжем, и она очень тосковала о той девушке, которой харизматичный бойфренд не указывал, как жить, и которую теперь Софи хотелось возродить – вернуть себе дух Софи Гринуэй.

Это совпадало с ее желанием стать независимой, более сильной, выйти из тени мужа, потому что в прежней Софи после суда произошел перелом. Она изменилась сильнее, чем Джеймс. Их брак оказался шаткой конструкцией, прочной лишь на вид. Друг с другом они держались вежливо – даже, пожалуй, чересчур: Джеймс проявлял небывалое внимание – прислушивался к мнению жены (или делал вид, что прислушивается), покупал цветы и всячески подчеркивал, что его интересует только Софи и никакой новой Оливии на горизонте нет.

Однако фундамент их брака пережил серьезное потрясение, и карта, по которой они маневрировали, устарела. Муж стал для Софи незнакомцем – вернее, теперь она была вынуждена принимать более темную и непонятную версию Джеймса. Временами ее гнев походил на кулак, который разжимался от презрения Софи к себе: какое же она ничтожество, раз муж запросто сознался при ней во лжи, уверенный, что она его не выдаст. Иногда Софи пыталась себя обмануть, демонизируя Оливию и оправдывая вранье мужа, придумывая объяснения, которые позволяли считать Джеймса заблуждающимся, а не черствым, бесцеремонным и высокомерным.

Джеймс уверен, что имеет право, думала Софи в минуты наибольшего отвращения к себе. Он не считает, что сделал что-то неправильно. Он искренне верит, что Оливия с ним играла и притворялась, и для него имеет значение лишь его версия правды. Тогда как она, Софи, вынуждена терзаться его признанием.

Его жизнь возвращается в нормальное русло, работа с избирателями отнимает у него массу времени, как и закулисные советы премьер-министру: их дружба по-прежнему прочна. У Тома хватает политической дальновидности пока не показываться в компании Джеймса, однако тот ожидает перемен.

– Скоро все изменится, – заверил жену Джеймс. Его улыбка подогрета внутренней уверенностью, знанием хитросплетений истории, накрепко связавшей их с юности.

Это ей приходится ежедневно проявлять мужество, терпя улыбки у школьных ворот и фальшивые поздравления – и от тех, кто желал им дурного, и, как ей хочется верить, от более искренних знакомых. Северный Кенсингтон – большая деревня, и Софи казалось, что слухи тянутся за ней в тренажерный зал, аптеку, супермаркет, кафе, химчистку. Она перестала туда заходить. Веди себя естественно, твердила она себе, но отчего-то сгорала со стыда. Она запачкана так же, как и муж. Пусть Джеймса оправдали и он теперь невиновный, свободный человек, однако всему миру теперь известно, что он ей изменял, а Софи к тому же знает, что он лжесвидетельствовал и насиловал.

Большую часть времени она носит это знание тихо, и сердце ноет от печальной обреченности, но затем это знание ищет выхода – сжатый кулак ищет, по чему бы ударить, – и Софи приходится агрессивно тренироваться, много ходить пешком или заниматься на гребном тренажере, появившемся в свободной комнате, когда она перестала ходить в спортзал. Когда сердце уже готово взорваться и становится больно дышать, ненадолго наступает душевное спокойствие: физическое изнеможение и ощущение близящегося обморока от перенапряжения вытесняют все другие чувства.

Психотерапевт тоже оказалась небесполезной. Это была идея Джинни – Софи о таком даже не задумывалась и сочла бы эту затею баловством и эгоизмом, если бы мать не призналась, что обращалась к специалисту после ухода Макса и обнаружила, что это действительно приносит пользу.

– Просто поговорить с собеседником, который тебя не критикует, уже хорошо, – сказала она.

Джеймс знал об этом, но сделал вид, что не в курсе.

– Я не желаю знать никаких подробностей, – грозно заявил он.

Софи даже растерялась, подумав: а с какой бы стати мне с тобой делиться?

Конечно, о многом она рассказать не могла: неприглядная истина осталась невысказанной, слова долго подбирались и фразы репетировались перед каждым сеансом. Не говорить же: «На суде мой муж солгал под присягой, что не насиловал эту женщину, и я не знаю, как теперь с этим жить».

Это усложняло общение с психотерапевтом Пегги, сухой, седовласой, лишенной чувства юмора. Первая сессия прошла почти в молчании: Софи тщательно обдумывала каждую свою фразу, пока Пегги не подняла бровь при случайном упоминании ее отца – и весь оставшийся час Софи проплакала. От судорожных, некрасивых рыданий лицо ее пошло пятнами. Стиснув в кулаке комок влажных бумажных платков, Софи смутилась от интенсивности эмоций, которые вызвало воспоминание.

– Простите меня, пожалуйста, – повторяла она, сморкаясь и рыдая безутешно, совсем как плакал Финн, когда проиграла его футбольная команда. – Не знаю, что на меня нашло.

Для повышения самооценки Пегги предложила ей съездить на встречу выпускников.

– Что самое плохое там с вами может случиться?

– Ко мне отнесутся с неприязнью… Начнут осуждать… – прошептала Софи, думая: знай ты то, что знаю я, ты бы меня первая осудила. Ты бы сочла меня тряпкой, соучастницей, такой же беспринципной эгоисткой, как Джеймс.