Читать книгу "Муза - Джесси Бёртон"

– Понятно, – промолвил Лори.

– Существуют разные версии того, почему женщина над пшеничным полем находится в кругу. Некоторые историки искусства утверждают, что это один из кругов Дантова ада, другие полагают, что это луна, а некоторые ассоциируют это изображение с округлостью планеты Земля, в особенности если обратить внимание на всех этих лесных зверей вокруг. Но я убежден, что девушка находится на дне колодца, как это описано в легенде. Вот, – сказал Рид, протягивая Лори четыре листа бумаги, на которых были копии картин. – Роблес не единственный испанец, создавший изображения Руфины и Юсты. Веласкес, Сурбаран, Мурильо и Гойя, четверо великих испанских художников – все они обращались к сюжетам о двух сестрах. Я пытаюсь взять на временное экспонирование хотя бы одну из таких картин, чтобы выставка обрела завершенность.

– Как вы думаете, у вас получится? – поинтересовался Лори.

Рид встал со своего места, потирая руки.

– Возможно. Возможно. Я на это очень рассчитываю. – Он улыбнулся. – Это было бы нечто из ряда вон выходящее. Вполне вероятно, что Роблес прекрасно знал о работах других художников на эту тему. Я сообщил тем коллекциям, где хранятся эти произведения, что меня интересует своеобразная испанская патологичность, окружающая легенду о Юсте и Руфине.

– Испанские художники всегда отличались особой провокационностью, – заметила Квик.

– Да, – согласился Рид, одной рукой опершись на каминную полку и глядя на Квик с большей теплотой. – Творческий бунт против статуса-кво. Возьмите того же Гойю: у него лев целует ногу святой. А представьте, что сделал бы Дали?

– Но почему картина Роблеса из коллекции Пегги Гуггенхайм называется «Женщины в пшеничном поле», и в названии совершенно не упомянута святая Юста, тогда как моя картина называется «Руфина и лев»? – допытывался Лори.

– Должно быть, название «Женщины в пшеничном поле» принадлежит Гарольду Шлоссу, а не Исааку Роблесу, – предположил Рид. – Вполне возможно, что сам Роблес назвал ее, к примеру, «Святая Юста». Этого мы никогда не узнаем. Допускаю, что он вообще ее никак не назвал.

При упоминании о Гарольде Шлоссе я бросила взгляд на Квик. Она склонила голову и массировала висок. Я подумала, что ей, возможно, снова требовалось принять болеутоляющее. Похоже, она старалась как можно лучше разведать планы Рида насчет выставки, хотя вся эта история явно причиняла ей боль.

– Коммерческая жилка в Шлоссе, – продолжал Рид, расхаживая вокруг нас, – возможно, подсказала ему, что нужно сделать картину более привлекательной для специалистов по закупкам в Гуггенхайме. Прежде Пегги мало что у него покупала, и он старался не спугнуть столь важную клиентку. Это сродни истории с Пикассо: тот хотел назвать свою работу «Авиньонский бордель», но галеристы изменили название на «Авиньонских девиц», чтобы повысить привлекательность картины. К тому же, Шлосс мог и не знать, что художник уже работает над парной картиной к Юсте и ее колодцу. Полагаю, где-то по пути было утрачено то, что Исаак Роблес хотел выразить своими полотнами.

– И что же он хотел выразить? – спросил Лори.

Я снова посмотрела на Квик: теперь она подняла глаза на Рида, но при этом лицо ее ничего не выражало.

– Мне кажется, эта легенда разожгла интерес Роблеса, – сказал Рид. – Обнаружив связь между Роблесом в фонде Гуггенхайма и суррейским Роблесом, мы сможем по-новому увидеть процесс художника, иначе взглянуть на его пристрастия – если хотите, изобрести его творчество заново. Хотя выставка называется «Проглоченное столетие», мы все еще пытаемся, так сказать, переварить его.

– Изобрести заново?

– Следующие друг за другом поколения постоянно этим занимаются, мистер Скотт. Это не должно вас так тревожить. Мы не можем допустить мысли, что не придумали чего-то нового. К тому же вкусы меняются – мы должны их опережать. Мы возрождаем художника к жизни, организуя его ретроспективу. Мой подход позволит нам рассказать о том, что Роблес видел себя в рамках славной национальной художественной традиции – включающей в себя Веласкеса и других, – а при этом был чем-то вроде международной звезды своего времени, чья карьера оборвалась на самом взлете.

– Я смотрю, вы уже все спланировали.

– Это моя работа, мистер Скотт. Хотя у меня нет для вас точной информации о том, что конкретно хотел рассказать художник своими работами, я бы отметил, что в особенности ваша картина имеет ярко выраженный политический оттенок. Руфина, эта святая, представляющая рабочий класс, вступает в схватку со львом фашизма. Вы только взгляните, – сказал Рид, протягивая Лори еще один документ. – Это мне прислал Бароцци из фонда Гуггенхайма. Послание Гарольда Шлосса, адресованное Пегги Гуггенхайм, когда он снова был в Париже, а она вернулась в Нью-Йорк.

– Мистер Скотт, – внезапно произнесла Квик, и оба мужчины подскочили на месте. – Будьте любезны, прочитайте письмо вслух. Ни у мисс Бастьен, ни у меня нет копии этого послания.

Лори выполнил ее просьбу.

Дорогая Пегги!

Прошу простить меня, что не поставил вас в известность о том, что нахожусь в Париже, когда и вы были здесь. С тех пор, как я уехал из Испании и вернулся в этот город, все давалось мне с огромным трудом. Я пытался захватить с собой Руфину, но это мне не удалось. Знаю, что вы с нетерпением ждали эту картину, поэтому примите мое глубочайшее сожаление.

У меня есть несколько ранних работ Клее, которые, возможно, могли бы вас заинтересовать – сам я в Вену не поеду, но могу организовать отправку картин в Лондон, – или, если вы планируете пробыть в Нью-Йорке какое-то время, занимаясь решением различных вопросов, я мог бы послать вам работы прямо туда.

Как всегда, мои наилучшие пожелания,

Гарольд Шлосс

– Но он вообще не упоминает Роблеса, – заметил Лори, взглянув на Рида.

– Мне кажется, мы можем с этим работать. Я хотел бы увеличить это письмо и поместить его на стену в галерее. Почему бы не поразмышлять о судьбе Роблеса?

– Что вы хотите этим сказать?

– Мне кажется, художник не пережил войну – иначе мы бы непременно о нем услышали. В те дни юг Испании нещадно бомбили. Допустим, остальные картины Роблеса сгорели во время бомбежек. Это дает нам возможность сделать вывод о том, что принесение в жертву произведений Роблеса отражает исчезновение самого художника.

Рид снова начал расхаживать вокруг, заложив руки за спину и совершенно забыв о нас. Главным для него сейчас было изложить свою концепцию.

– Мы могли бы расширить эту метафору до пожарища на всем Пиренейском полуострове, которое предвещало мировую войну. Этот человек не только индивидуальность, но и символ. В нем воплотилось видение будущего Испании, обреченное на гибель.

Лори скрестил ноги и заговорил достаточно резко:

– Но вы ведь не знаете точно, сгорели его работы или нет. Нельзя же строить выставку на слухах. Меня просто на смех поднимут.