Читать книгу "Оранжевый - хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме - Пайпер Керман"

Но родственники приехали за ней в Данбери не на том автомобиле, номер которого был зарегистрирован в документах. И на этом все – ее вернули обратно в лагерь, а семью отправили домой. Через несколько недель ее освободили. В лагере еще долго обсуждали бессердечие, мелочность и глупость надзирателей, которые допустили эту ситуацию. Некоторые замечали, что от федералов при любой возможности стоит ждать удара под дых, поэтому ошибки можно было бы избежать, но все в тюрьме переживали за Роланд.

Поп усадила меня поговорить.

– Слушай, милая, когда мой папа умирал, я с ума сходила, поэтому прекрасно тебя понимаю. Но тут все решают эти мерзавцы, поэтому надеяться тебе не на что. Думаешь, ты бы еще не знала, если бы тебе дали отпуск? Милая, звони своей бабушке, пиши ей письма, думай о ней. Но на этих гадов не злись. Злоба не в твоем характере, Пайпер. Не позволяй им себя ожесточить. Иди сюда, милая. – Поп крепко обняла меня и прижала к своим огромным, надушенным «прелестям».

Я понимала, что она права. Но все равно немного злилась.

И все же я ходила от одного кабинета к другому, но они почти всегда стояли пустые. (Одному Богу известно, чем занимались все эти люди.) Я писала письма домой и сидела на койке, листая свой фотоальбом и разглядывая бабушкину улыбку и объемную прическу, которой она не изменяла еще с 1950-х. Эминемщицы заглядывали в мой отсек и снова уходили, расстраиваясь, что им не удается меня подбодрить. Стало холоднее, наступил ноябрь, я раз в два дня звонила отцу из автомата (бабушка держится, дадут ли мне отпуск?), боясь, что у меня закончится телефонное время. Я подумывала даже начать молиться, хотя и не очень это умела. К счастью, несколько человек пообещали помолиться за меня, включая и сестру Платт. Она ведь за двоих считалась?

Я могла найти множество плюсов в своих соседках и текущих обстоятельствах. Но ничто в тюрьме не могло заменить мне бабушку, а я ее теряла.

Молиться я не привыкла, но к вере относилась гораздо менее скептично, чем по прибытии в тюрьму. В конце сентября я сидела за столом для пикника позади блока А в компании Джизелы, которая вместе со мной работала в строительной мастерской и водила тюремный автобус. Джизела была одной из самых милых, добрых и кротких женщин, которых я встречала в своей жизни. Нежная, женственная, она в то же время не была недотепой, этакой Полианной. По-моему, я ни разу не слышала, чтобы Джизела повысила голос, а учитывая, что она водила автобус строительной службы, это было довольно впечатляюще. Кроме того, Джизела была очень хорошенькой: смуглое лицо идеальной овальной формы, большие карие глаза, длинные волнистые волосы. Она родилась в Доминиканской Республике, но много лет жила в Массачусетсе. Нельзя сказать, чтобы я хорошо знала ее город, но кое-что общее у нас все же было. На воле ее ждали двое детей, о которых заботилась старушка по имени Нони Дельгадо, – Джизела называла ее своим ангелом.

В тот день мы с Джизелой говорили о ее грядущем освобождении. Конечно же, она волновалась. Она переживала, сумеет ли найти работу. Переживала, как отнесется к ее возвращению муж – он жил в Доминиканской Республике, и у них, похоже, были довольно бурные и сложные отношения. Джизела говорила, что ей не хочется возвращаться к нему, но ему, судя по всему, было не так-то просто отказать, к тому же у них были общие дети. Я знала, что у Джизелы нет денег, а ответственности – пруд пруди. Перед ней маячило множество неизвестных, но серьезных проблем. Признавая, что она ужасно переживает, глубоко внутри Джизела в то же время оставалась спокойной – и это спокойствие и делало ее удивительным человеком, к которому все тянулись. А потом она заговорила о Боге.

Обычно в ответ на тюремные заявления о вере и рассуждения о религии я лишь закатывала глаза и быстро меняла тему. Я считала, что каждому должно быть позволено отправлять культ в соответствии со своими верованиями, однако огромное количество тюремных пилигримов лишь симулировали веру. В один месяц они носили на голове контрабандные салфетки, якобы исповедуя ислам, а в другой – появлялись на буддистской медитации, стоило им только понять, что таким образом можно увильнуть от работы. О других религиях в тюрьме знали очень мало («Ну, евреи убили Иисуса… Это ж всем известно!»), поэтому я не хотела иметь с этим ничего общего.

Но Джизела говорила не о религии, не о церкви и даже не об Иисусе. Она говорила о Боге. И, говоря о нем, казалась абсолютно счастливой. Она легко и свободно рассказывала, как Бог помог ей преодолеть все жизненные невзгоды, особенно в тюрьме, как он всегда любил ее и присматривал за ней, как подарил ей умиротворение и здравомыслие, как дал ей силы быть хорошим человеком даже в плохом месте. Она сказала, что верит в Божью помощь, ведь Бог посылает ей ангелов вроде Нони Дельгадо, чтобы заботиться о детях, и хороших друзей, когда они нужны ей, чтобы пережить заключение в тюрьме. Она так и светилась, тихо рассуждая о Боге и его любви, которая дала ей столь многое.

Как ни удивительно, слова Джизелы тронули меня. Я слушала ее, затаив дыхание. Кое о чем она говорила почти так же, как и многие лагерные святоши, но их заверения в вере основывались на нужде в прощении: «Иисус любит меня, хоть я и плохой человек, даже если меня никто больше не любит». Джизела никогда не сомневалась в его любви. Она говорила о непоколебимой вере, которая давала ей сил и долгое время поддерживала ее. Она не говорила о раскаянии или прощении, только о любви. Джизела описывала исключительно интимную и счастливую любовь. Мне казалось, что более убедительного объяснения веры я в жизни не слышала. Нет, я не вознамерилась тут же схватиться за Библию – наша беседа вообще была не обо мне и не о моем выборе. Я просто получила пищу к размышлению.

Я давно поняла, что вера помогает людям понять их связь с обществом. В лучших случаях она помогала женщинам Данбери думать о том, что они могут дать, а не о том, что хотят получить. И это хорошо. Можно было сколько угодно фыркать на «святош», но разве их вера была беспросветно плохой, раз уж она помогала хоть кому-то понять, в чем нуждаются другие, вместо того чтобы думать исключительно о себе?

В тюрьме я впервые поняла, что вера помогает людям видеть дальше собственного носа. Пусть их взгляд и не устремляется в бездну, но они хотя бы начинают замечать людей вокруг себя и делиться с ними самым хорошим в себе. Я пришла к пониманию этого, узнав таких женщин, как сестра Платт, йогиня Джанет, Джизела и даже моя святоша-педикюрша Роуз.

Однажды за педикюром Роуз призналась мне, чему ее научила вера, и впоследствии я решила, что это самые важные слова, которые может сказать человек: «Мне есть чем делиться».

Забот становилось все больше, и мой способ справляться с ними то и дело натыкался на препятствия. Стадион теперь закрывали после четырехчасовой переклички. После работы я бежала в лагерь, натягивала кроссовки и бегала как угорелая до переклички, возвращаясь все позже и тем самым сводя с ума своих соседок по блоку Б. С дальнего конца дорожки я выглядывала Джай, которая в какой-то момент приходила за мной, а увидев ее, на всех парах неслась по шатким лестницам и через блок В к своему отсеку, пока меня поторапливали другие заключенные.