Читать книгу "Один шаг - Георгий Васильевич Метельский"

Рубца, возможно, представляют большой интерес не только для специалистов, но и для всех любителей музыки».

С той поры Павла только и говорила, что о бабусиных реликвиях. О том, что мы ищем ноты Рубца, теперь знали не только на строительстве дома для учителей, но и во всем селе. Время от времени в наш флигель заявлялся то председатель сельсовета, то тракторист, то просто какой-либо древний колхозник и клал на стол выцветшие, пожелтевшие, без названия нотные листы. «Вот принес на всякий случай, поглядите…» Павла смотрела, иногда садилась за рояль, и на проверку ноты оказывались или самоучителем игры на балалайке, или знакомой революционной песней, или арией Каварадосси из оперы «Тоска».

Гости виновато улыбались, чаевничали, кричали на ухо Анне Михайловне последние колхозные новости и, извинившись за беспокойство, уходили. А мы с Павлой снова принимались за поиски.

Павла мне помогала по вечерам. Вбежав в дом после работы, она первым делом разыскивала меня и задавала один и тот же вопрос: «Ну как?» В ее устах он имел единственное значение — нашел ли я ноты, или нет. Вместе со мной она ворошила хранившуюся в флигеле рухлядь, храбро передвигала тяжелые ящики и перебирала пыльные книги в окованном железом сундуке. Тетрадей с нотами не было.

Изрядно притомившись за день, мы шли на вечерней зорьке купаться. Дорога вела через совхозный сад, окружавший флигель. Сад был наполнен запахами лета, — клубники, черносмородинного листа и отцветающих лип. К этому добавлялся горьковатый запах явора, которым поросло по краям озеро, в эту вечернюю пору блестевшее на солнце, как золотой слиток.

Павла первой бросалась в теплую, как парное молоко, воду.

— А все-таки мы их найдем, правда!? — кричала она мне с середины озера.

Ноты Рубца я нашел совершенно неожиданно. Они лежали за верхней луткой двери моей комнаты, куда я входил десятки раз на день. Должно быть, оттого, что Павла имела обыкновение хлопать дверьми, сверток с нотами чуть подался вперед. Я его заметил утром, когда отправлявшийся на рыбалку Ксенофонт Петрович раскрыл ставни.

Скорее для очистки совести, чем в надежде на успех, я подставил стул и, запустив руку в щель между досками, вытащил перевязанную тесемкой пачку. Самый вид ее — слой пыли, разводы от сырости на бумаге, изъеденные временем края — заставил сильнее и чаще забиться мое сердце. Непослушными пальцами я долго развязывал тесемку. Наконец мне это удалось сделать, и я развернул полуистлевшую от времени газету, на которой, однако, можно было разобрать название «Новое время».

Под газетой — или это мне только показалось — виднелась разлинованная от руки страница, исписанная нотными знаками, и три слова в правом углу: «Моей доброй Аннушке». Сомнений не было. Передо мной лежали ноты Рубца, спрятанные Анной Михайловной более семидесяти лет назад.

— Павла! — крикнул я на весь дом. — Кажется, я их нашел!

Через минуту мы склонились над драгоценной находкой. Осторожно, опасаясь, что от прикосновения бумага вдруг рассыплется в прах, Павла попробовала перевернуть страницу.

— Так они ж слиплись! — почему-то шепотом сказала она.

Только сейчас я заметил, что время и сырость прочно приклеили листы друг к другу. Это было ужасно: умирая от жажды, быть рядом с водой и не выпить ни одного глотка!

— Их надо подержать над паром, — все так же шепотом сказала Павла.

Мы побежали на кухню, где уже кипел самовар.

Листы раскрывались медленно, как створки тяжелых чугунных ворот.

Вернувшийся с рыбалки дед застал нас за тем же занятием. Он бросил вертевшемуся под ногами коту пескарей и пробасил:

— Все-таки обнаружили! Я ж говорил, что они никуда пропасть не могли.

Анна Михайловна встретила находку тихой слезой, скатившейся по морщинистому маленькому лицу.

— Тут и письма Сашенькины, и стихи, — сказала она умиротворенно.

Но самое интересное произошло через минутку. Анна Михайловна нахмурилась, что-то соображая, потом хлопнула себя рукой по голове и торжествующе посмотрела на меня:

— Я, знаешь ли, припомнила, куда их положила: в твоей комнате над дверью, за лутку. Правда?

Целую неделю мы препарировали слипшиеся ноты. Труднее всего оказалось разъединить листы, склеенные попарно. Тогда мы придумали приставлять их к маленькому окошку в чулане и разглядывать на свет. Хотя и с трудом, теперь удавалось разобрать значки на внутренних склеенных страницах. Павла переписывала их на чистый лист.

В папке я обнаружил несколько конвертов с надписью: «ЕВБ г-же А. М. Троицкой» и лист бумаги со следами, похожими на стихотворные строчки. ЕВБ означало — ее высокоблагородию, что же касается строчек на листе, то они настолько выцвели, что прочитать их не представлялось возможным. Тогда я смочил лист молоком и подержал его над электрической плиткой. Буквы проступили, словно из небытия, и я смог разобрать, что там было написано.

Покрыла землю темнота,

Легла на дом, на ветви сада.

Приди ко мне, моя мечта,

Моя любовь, моя отрада.

Приди, кого люблю, приди,

По ком слепой тоской тоскую.

Слезами падают дожди

На землю, от дождей косую.

И душно мне, и тяжко мне.

Глаза мне застит вихрь горячий.

И полночь в черной вышине

Бушует над землей незрячей.

Недалеко и до беды!..

Но глянь, безумец безутешный: —

Ее глаза, как две звезды,

Все ж светят в темноте кромешной.

И снова все, как встарь. И вновь

Я вижу дом и ветви сада,

Мою мечту, мою любовь,

Мою бесценную отраду.

«Темнота», «Слепая тоска», «Над землей незрячей», «Полночь»… Мне показалось, что эти слова неспроста попали в стихотворение, присланное Анне Михайловне. Чем пристальнее вчитывался я в него, тем более убеждался, что в стихах передавалось ощущение человека, потерявшего зрение. Догадка подтверждалась стоящей внизу датой — 1895. Это был год, когда Рубец ослеп.

Наконец — это случилось в субботний вечер, когда Павла еще не пришла с работы — я расшифровал последнюю страницу неизвестных рукописей Рубца. Передо мной лежали двадцать восемь покоробленных, грязных листов, испещренных нотными знаками. Они были написаны четко, твердой рукой и кое-где зачеркнуты крест-накрест жирными, решительными линиями. Мне показалось, что так мог писать только сильный, волевой человек, которого обуревали большие мысли и высокие чувства.

Я пригладил листы горячим утюгом, сложил их в папку и стал ждать Павлу. Несколько раз раньше я просил ее сыграть хотя бы что-нибудь из того, что нам удалось разобрать, но она лишь отмахивалась.