Читать книгу "Кто косит травы по ночам - Галина Артемьева"

Когда же он заседал у соседа, страхи почему-то тоже не отступали: уж очень они – сосед с мужем – зверели. Грозились раздолбать всех и вся, расхерачить все сверху донизу, крест-накрест, по периметру, по окружности и в равных долях. Особенно доставалось правительству страны, депутатам, делегатам, членским билетам и мандатам. Но все вышеперечисленные, хоть и обложенные с ног до головы толстыми слоями народного признания и любви, пребывали в спасительном далеке. Поблизости же кочевряжились три старухи-скелетухи и никчемная баба с никчемным мальцом, которым, за неимением доступа к верхам, и доставалось в первую очередь по первое число от униженных и оскорбленных свинцовыми мерзостями жизни мужчин.

Сначала женщина-мать дала себе слово терпеть во что бы то ни стало. У мальчика же должен был быть отец. Все эти временные странности поведения вполне можно было объяснить объективными причинами: не всем удалось перестроиться по приказу свыше. Некоторые растерялись. Не сообразили, в какую сторону перестраиваться. И заметались, как Нева в своей постели беспокойной. Она уверена была, что должна терпеть и перетерпит, и получит заслуженное счастье на десерт. К этому времени некоторые мечты (художница-передвижница, Русский музей, Третьяковка, мировая слава) были приостановлены на неопределенный срок. Она устроилась работать по специальности, то есть учителем рисования. За ничтожнейшую зарплату. Но у этой работы были плюсы. Она могла брать с собой мальчика. На детский сад денег у нее категорически не было. Во время уроков ребенок тихо сидел на задней парте и рисовал вместе со всеми. Она его видела, и это давало ей силы жить: выдерживать бестолковый детский шум, бессмысленность своего предмета в том виде, как он преподносился программой, и многое другое, сопутствующее жизни учителя. Опять же, если перечислять плюсы – были длинные школьные каникулы летом, вполне приличный зимний передых и два греющих душу коротких – осенью и весной. Во время каникул можно было поехать в пионерлагерь вожатой на все готовое плюс какие-никакие, а деньги. Но деньги все больше мельчали, теряли свое первоначальное значение, это пугало больше всего.

Она была не просто задавлена бедностью, как некогда выразился один литературный персонаж, ее земляк, по воле знаменитого на весь мир автора. Она была этой бедностью скручена в бараний рог, прибита и утрамбована в городской заблеванный асфальт.

Чем они тогда жили? Что они ели? По утрам – овсянку или манку на воде. Овсянка почему-то в те добрые времена содержала в себе очень активных и вонючих жуков. Ее надо было сначала залить кипятком. Тогда жуки обжигались и тонули. Потом их трупы всплывали на поверхность. Их нужно было слить в раковину. Потом снова налить воды и варить кашу пару минут. Ничего получалось. Особенно когда был сахар. Днем ребенок питался в школе, пока школьные завтраки не отменили. На ужин картошка, хлеб. Кефир, молоко – если удавалось купить. Соль. Чай. Постное масло. Как-то жили. За комнату надо было платить. За проезд. Иногда требовалась одежда. Ребенок же рос, несмотря на действия партии и правительства и указания сверху. Не так страшно, что вверх тянулся: штаны и рубашки можно было еще долго надставлять чем придется. Катастрофа происходила с ногами: обувь ни удлинить, ни расширить еще ни одной матери, даже самой экономной и самозабвенной, не удавалось.

Что их спасло тогда? Хотите верьте, хотите нет – они выжили любовью друг к другу, чесслово! Просто возвращались домой по серому-серому городу, подходили к серой-серой Сенной площади, пробирались по своему серому-серому переулку по серой-серой грязи, видели свой серый-серый дом с бледно-желтыми проплешинами, поднимались по невыносимо воняющей кошачье-собачье-человеческими экскрементами лестнице, отпирали свою непонятно какого рожна запертую дверь и оказывались в отдельной от всего мира зоне – вне политики, гласности, демократии, тоталитаризма, интересов народа, памяти жертв и проклятий палачам. Они – мама и мальчик – рисовали друг другу сказки. Они заводили пластинки на старом проигрывателе и подпевали любимым певцам.

– Если бы тебя не было, и я не могла бы существовать, – напевала женщина слова песни Джо Дассена, обращаясь к семилетнему мальчику. Она не понимала по-французски, просто копировала звуки, но знала, что так можно петь только о любви, о той прекрасной, единственной, бесконечной, бездонной любви, подаренной ей материнством.

– Если бы тебя не было, и я не мог бы существовать! – присоединялся к женскому голосу детский мальчишеский голосок, объясняясь в любви к своей самой прекрасной, самой нежной, самой необходимой.

Песен они знали очень много. Для рисования достаточно было любого куска плоской поверхности и любого инструмента – от карандаша до попавшейся под руку вилки. Для любви не требовалось ничего материального вообще. Воздух, чтоб вдыхать, глаза, чтоб смотреть, губы, чтоб улыбаться и целовать, руки, чтоб обнимать и прижимать к себе.

Они красиво жили! Красивее всех на свете! События случались вокруг, часто неожиданно хорошие.

То насовсем пропал отец (он же– муж). Несколько ночей она волновалась. Позвонила в большое количество моргов. Съездила в немалое число близлежащих больниц. Сунулась было в милицию: над ней посмеялись и велели хорошенько подумать, к какой подруге мог уйти супруг и не сама ли она его выгнала во время семейной ссоры. Все попытки отвергнуть злые предположения оказались осмеянными. Ничего не оставалось, как постараться жить с тянущей тоской на сердце и настроиться мыслить позитивно про то, что взрослый человек должен отвечать за себя сам. За несколько месяцев одинокой жизни она привыкла к покою и чистоте комнаты, к безмятежному сну без напрасных ожиданий и тревог, к тому, что проблем с едой стало чуточку меньше, а сил прибавилось. Когда на пороге появился муж, она испытала не радость воссоединения семьи, а разочарование и напряжение: опять начнется! Но муж пришел не воссоединяться! Совсем наоборот: он просил развестись без помех и проволочек по обоюдному согласию. Он, оказывается, решил уйти в монастырь, чтобы заняться спасением души, запятнанной этим грешным миром вокруг до полной неузнаваемости и неотмываемости. Почти уже бывшая жена удивилась: она в минуту отчаяния как-то тоже подумала о монастыре как о юдоли покоя и чистоты, но одна очень богомольная знакомая лишила ее этой эфемерной надежды. Детных женщин в монастырь не брали! Они должны были сначала вырастить тех, кто у них народился, а потом – пожалуйста: поступай на небесную службу и отчищай свой невидимый, но беспокойный грешный внутренний мир.

Мужчинам в этом отношении лафа. Им почему-то было можно и так. И с оставленными чадами-домочадцами, с их соплями, горшками, тряпками и слезами, не дающими думать о главном.

Что ж! Она была не против. Им он помочь не мог. Пусть поможет себе хотя бы. И она успокоится за него.

Развелись они быстро. Простились без злобы и навсегда. Он как-то в спешке, что ли, забыл ей оставить адрес монастыря, где проведет остаток безмятежных дней. Она, по недомыслию, тоже забыла спросить о его грядущем местонахождении. Просто освободилась – и слава Богу за все.

Второе событие сначала показалось очень плохим. Хуже некуда. Перестали платить зарплату. И так еле жили, но как-то прокручивались, и поэтому, видно, указано было сверху еще сильнее испытать их на прочность. Как в доброй сказке про справедливого Дедушку Мороза: «Тепло ли тебе, девица?!» И попробуй скажи, что, мол, холодно, Старый Хрыч! Повысь, Урод, температуру до необходимой прожиточной нормы! Тут же отберет последнее, да еще и надругается над взлелеянными надеждами. И если б только сказки про это предупреждали! А то даже самый любимый писатель советовал никогда ничего не просить у сильных мира сего – типа, сами предложат и сами все дадут. Спят и видят все ваши страстотерпии и обязательно якобы сами предложат и сами все дадут. Может, он не власти земные, а силы небесные имел в виду? Что это как бы они сверху на все смотрят, а потом дадут? Дело темное! Очень хочется верить и надеяться, что кто-то – хоть кто-то! – что-то предложит и даст. Сам. Поэтому можно и потерпеть. Кротким – блаженство. На вопрос вышестоящего товарища Д. Мороза положено отвечать: «Тепло! Ой, как тепло! Спасибо, дорогой Д. Мороз, за заботу и внимание к нуждам подвластного вам населения!» Да и замерзнуть бы уже после этого к Богу в рай.