Читать книгу "Жаркий Август. Книга Вторая - Маргарита Дюжева"

Казалось, что в комнате не осталось и капли кислорода. Жарко, душно, мрачно, стены давили, вызывая острое желание выбежать на улицу, и бежать до тех пор, пока есть силы.

Мечтатель! Триста метров, и все, конец бегу. Со стоном, преисполненным отчаяния распахнул окно, и тут же ветер бросил в лицо холодные капли дождя. Поглощенный разборками с хозяйкой Тимур и не заметил, что на улице начался ливень. Упругие струи хлестали по зеленым ветвям, пригибая их чуть ли не до самой земли. Яркие всполохи то и дело озаряли темное, затянутое рыхлыми иссиня-черными тучами небо, а раскатистый гром начинал набирать силу откуда-то издалека, пока не достигал апогея, от которого начинали мелко дребезжать стекла.

Тим стоял, уперевшись руками в подоконник и пытался успокоиться, выровнять дыхание, и не мог, раз за разом возвращаясь к последнему разговору.

Ведь начинал его с одной целью. Вывести Чучундру, заставить отступить, отменить этот домашний арест. И что в итоге?

Ты не справился....

Мне жаль…

Сначала немного опешил оттого, что она напрямую ткнула его носом в рабское положение. Холодно, жестко, просто констатируя факт. Сам себе не хотел признаваться, что не ожидал от нее такого. Всегда спокойная, не сказать, что мягкая, но сдержанная, корректная просто до невозможности. И тут на тебе, как обухом по голове.

Ты – раб.

Спокойно, с легким налетом горечи, прямо в глаза. Всего лишь правда, голая, мерзкая, неприкрытая правда, от которой не спрятаться, не скрыться, от которой все внутренности в тугой узел скручиваются, и хочется с обрыва в пропасть.

Дальнейшие ее слова были встречены стеной злобы, ярости, бешенства. Да только не получилось от них отмахнуться. Прошли они и сквозь защитную стену, возведенную за три года рабской жизни, и сквозь непробиваемый цинизм. Кислотными каплями разъедая все на своем пути, проникая в самое сердце.

Ты не справился…

Мне жаль…

– С*ка, – с размаху ударил кулаком по подоконнику, надеясь, что полегчает. Что боль в содранных костяшках заглушит то, что творилось в душе.

Не помогло, не полегчало.

Какое вообще она имеет право говорить это? Какое право имеет жалеть его или осуждать? Нет таких прав, ни у кого! Никто не знает, что это такое, когда в один прекрасный день вся жизнь переворачивается с ног на голову, когда в одночасье рушится все, что окружало и ты с головой опускаешься в темную зловонную трясину, из которой нет возможности выбраться. Потому что эта трясина теперь и есть твоя жизнь. Жалкая никчемная жизнь, за которую все равно продолжаешь цепляться, потому что иначе не можешь, потому что в крови огонь, и любовь к этой самой жизни, какой бы г*венной она не была.

И ты выживаешь несмотря ни на что, изворачиваешься, где надо прогибаешься, где возможно переступая через подвернувшиеся преграды. Делаешь все, чтобы выжить, и тут уж не до остальных, не до этико-моральных устоев. Выжить, а все остальное – балласт, от которого проще избавиться, чем тащить с собой. И ты выкидываешь все, что не имеет практической значимости, оставляя лишь то, что нужно для выживания. Для гр*баного выживания!

Доброта? На х*р доброту! Как мир к нему, так и он к миру. А мир глазами раба жестокий. Настолько жестокий, что сомнет любого, проявившего слабость.

Понимание? В ж*пу понимание! Его никто не собирался понимать, всем глубоко плевать на раба с кошачьей кличкой Барсик.

Сочувствие? Сострадание? Вы это серьезно? Даже говорить о таком нет смысла.

Благодарность? О, да! Он был чертовски благодарен, аж до слез, когда давали напиться обычной воды, после того, как очередными побоями всю шкуру со спины снимали. Настолько благодарен, что самому противно становилось.

Порядочность, честность? На кой хр*н они сдалась? Проще, а главное выгоднее врать, выворачивая все себе на пользу, изворачиваться так, чтобы облегчить свою и без того беспросветную жизнь. Еще для полной радости не хватало в ней переживаний по поводу вранья и прочих глупостей. Пусть свободные этим страдают, им все равно делать нечего. Занимайся да занимайся самоедством, да решением моральных проблем, большинство из которых и выеденного яйца не стоят! Не для него это. Есть проблемы и поважнее. Поэтому перешагнул и забыл.

Достоинство? О, вот это бы и рад сохранить, да не выходит. Это то качество, от которого быстро избавляешься, причем не по собственной воле, а жестоким вмешательством извне.

Вера? Ну, это у него есть. Вера в себя. Больше не в кого, и не во что. А еще вера в то, что рано или поздно этот ад должен закончится. Какой исход его ждет? Это уже другой вопрос.

От всего избавлялся методично, без сожаления. Где-то сам, где-то добрые люди помогали. Когда-то давно сам для себя решил отсечь все лишнее, оставив только немного от себя прежнего, в маленькой комнатке на заднем дворе сознания, запертой на сотни замков, окруженной колючей проволокой, огражденной таким защитным барьером, чтобы ни одна сволочь извне не смогла туда пробиться, растоптать остатки прежнего Тимура. И он гордился тем, что смог отделить всю мишуру, сохранить самое главное. Гордился, до сегодняшнего вечера.

– Может смысл всего, что с тобой происходило, заключался не в выживании как таковом, а в том, чтобы оставаться человеком в любой ситуации? – снова в голове прозвучал скрипучий голос Чучундры.

И вот он мысленно летит в эту потаенную комнату, сдирает все замки, все бережно возводимые стены, срывает колючую проволоку, обдирая руки в кровь. А в груди полыхает только одна мысль. Что, если комната пуста? Что, если там действительно ничего не осталось от того Тима, каким он был раньше? Что, если в стремлении выжить, избавиться от всего ненужного, он разрушил самое главное, самого себя?

Запрокинул голову, подался вперед, подставляя лицо под холодные, колючие струи дождя, в надежде, что это хоть немного остудит полыхающий в груди пожар. Не помогало. Ничего не помогало. От себя не спрятаться, не скрыться, и никакие защитные баррикады не помогут.

Подвинулся назад, возвращаясь в комнату, и уставился тревожным взглядом вдаль, не обращая внимания на капли стекающие по волосам, лицу, шее, от которых намокает майка, липко прижимаясь к телу, неприятно холодя кожу. Плевать. Это все мелочи, недостойные внимания.

Ты не справился…

Мне жаль…

Мысленным взором посмотрел назад, вспоминая вольную жизнь, а потом, будто в ускоренной съемке просматривая свое рабское существование. Когда он успел стать таким как сейчас? Сразу, или спустя некоторое время? Когда из обычного раздолбая с дурным характером, он умудрился превратиться в бездушного отморозка, готового на все ради своей шкуры, и, как верно подметила хозяйка, уже не воспринимающего ничего, кроме кнута? Когда?

Самое страшное, что ответа он не знал. Он просто не заметил этого перехода, этой чудовищной трансформации, настолько органично она вписалась в его внутренний мир. К черту все хорошее, веру, доброту, порядочность и прочую розовую чушь, пусть ей упиваются те, кому нечем заняться. Выкорчевываем совесть, стыд и сожаление. Оставляем цинизм, за ним ведь так просто спрятаться от внешнего мира, гнев, который не дает остыть искре в душе. Культивируем способность врать, глядя в глаза. Наглость – берем, сохраняем, развиваем, не даром ведь говорят, что она второе счастье. И все это сверху приправляем изрядной порцией равнодушия, ко всем остальным, кроме себя. Взращиваем способность спокойно наблюдать за чужими бедами, проблемами, страданиями, мучениями, ведь они – ничто по сравнению со своей собственной беспросветной судьбой.