Читать книгу "Переломленная судьба - Дун Си"

Они шли по ночным улицам, один впереди, другая позади, на расстоянии пяти метров друг от друга. Едва Сяовэнь ускоряла шаг, Ван Чанчи ускорялся тоже, едва она начинала идти медленнее, Ван Чанчи делал то же самое, выдерживая заданные пять метров.

— Мне нужно кое-что объяснить, ты можешь идти по медленнее? — спросила Сяовэнь.

Ван Чанчи не реагировал. Тогда Сяовэнь закричала на всю улицу:

— Ты — идиот! Зачем было давать ему так много?

Хотя прохожих было мало, ее крик встревожил горожан, из-за чего с шумом распахнулись некоторые выходившие на улицу окна и двери. Ван Чанчи пришлось сбавить шаг. Сяовэнь его нагнала и спросила:

— Ты что, не видел, как я подавала тебе знаки?

— Откуда я мог понять, что ты хочешь этим сказать?

— Я хотела сказать, что не надо давать так много.

— По телефону ты вообще просила пять тысяч. Я отдал только две восемьсот, что почти вдвое меньше. Знай меру.

— Меня принудили попросить пять тысяч. Перед тем как пришел ты, за одной из девиц пришла ее мать. У нее на самом деле не было денег, она заплатила лишь восемьсот юаней.

— В любом случае эти деньги — грязные, даже на душе спокойнее, что их целиком пришлось сбагрить.

— А деньги, что зарабатывает твой отец, чистые?

— По сравнению с твоими — да.

— Я бы тоже хотела быть чистой, но ответь, сможешь ли ты содержать всю нашу семью? Если да, то я готова купить бочку со спиртом и провести дезинфекцию. «Я завтра же счастливым человеком стану, начну рубить дрова, кормить коня и странствовать по миру. Я завтра же начну питаться овощами, ведь у меня есть дом у моря в цветении весны»[24].

Ван Чанчи обомлел: для него стало большим сюрпризом, что Сяовэнь умеет декламировать стихи. На его памяти он ее стихам никогда не учил, откуда же у нее обнаружились такие познания? Наверняка нашелся какой-нибудь клиент — любитель поэзии, который трахал ее, а заодно обучал стихам; трахал, а заодно просвещал. Какой же, твою мать, абсурд. Чем больше Ван Чанчи думал об этом, тем больнее ему становилось, тогда он прибавил шаг, чтобы расстояние между ними снова увеличилось.

44

Ван Хуай и Лю Шуанцзюй перестали разговаривать с Сяовэнь и все общение с ней свели до пантомимы. Неважно, какие именно действия они совершали: передавали подгузник, стирали одежду, мыли пол, ходили за продуктами, занимались готовкой, купали Дачжи или обрабатывали его присыпкой — они делали все это, ориентируясь по выражению глаз и жестам. При этом никто не хотел нарушать молчание первым. Сяовэнь полагала, что если она откроет рот первой, то тем самым признает свою вину. Ван Хуай и Лю Шуанцзюй считали, что если первыми заговорят они, то тем самым они вроде как перед ней извинятся. Одна не желала признавать вину, двое не желали извиняться, в итоге жизнь троих превратилась в общение без слов. И лишь когда с работы приходил Ван Чанчи, в их доме слышалась речь. При этом, разговаривая с Ван Чанчи, они на самом деле обращались друг к другу. Ван Чанчи был всего лишь посредником или площадкой для форума. Никто из них, в общем-то, и не нуждался в его реакции, он был для них своего рода отражателем звука. Поэтому они начинали болтать без умолку, в то время как сам Ван Чанчи помалкивал.

— Чанчи, мужчина не потерпит такого оскорбления.

— Да и женщина тоже, сынок.

— Ван Чанчи, не засовывай обиду в рот, иначе есть риск подавиться.

— Чанчи, если об этом узнают в деревне, то не только ты не сможешь смотреть в глаза людям, но и мы с матерью от стыда сгорим, мы не можем так опозориться.

— Мать все что угодно может простить, но только не это. Сынок, подумай хорошенько.

— Мне плевать, что говорят другие, для меня, Хэ Сяовэнь, важно лишь твое отношение, Ван Чанчи.

— Ты знаешь, Чанчи, доведись такому случиться в старые проклятые времена, нам бы пришлось писать отпускную твоей жене.

— Сейчас, сынок, это называется развод.

— Развод так развод, нашли чем напугать. Ван Чанчи, тебе как мужчине лучше первому подать на развод, а за мной дело не станет, выполню все формальности.

— Чанчи, здесь и формальностей выполнять не надо, мы ведь в свое время просто несколько столов гостей созвали, даже документов о вашем браке не имеется.

— Сынок, будь мужиком. Если всегда будешь такой размазней, кто с тобой будет считаться?

— Ван Чанчи, да ты язык, что ли, проглотил? Хоть слово скажи в мое оправдание. Ради кого я, в конце концов, позорилась? Неужто ради самой себя? Да если бы я вышла замуж за богатого или могла бы зарабатывать как-то иначе, стала бы я, Хэ Сяовэнь, терять свое лицо? Как и твой отец, который просит милостыню, меня вынудили делать это…

— Чанчи, я ее к этому не принуждал.

— Сынок, скажи, кто мог заставить ее пойти на такое?

— Всех нас, твою мать, вынудил Линь Цзябай, — зарычал Ван Чанчи.

Резко выдохнув, он поднялся со своего места, схватил кухонный нож и добавил:

— И за это я его прирежу.

Все трое обомлели. Ван Чанчи, размахивая ножом, направился к дверям. В комнате было настолько тесно, что на ходу он едва не отрезал нос Сяовэнь и чуть не задел Лю Шуанцзюй с Ван Хуаем. Через какую-то секунду он уже вылетел за порог. Ван Хуай крикнул вдогонку:

— Постой, при чем тут Линь Цзябай?

— Если не он, то кто? — раздался на ступенях голос Ван Чанчи.

Лю Шуанцзюй побежала догонять Ван Чанчи, чуть ли не умоляя его:

— Сынок, ты в своем уме? Ты считаешь, что в нашей семье мало бед, что нам не хватает испытаний?

Ван Чанчи лишь обернулся и пригрозил ей ножом. Лю Шуанцзюй в испуге отступила. А Ван Чанчи, ругаясь на чем свет стоит, размахивал ножом, словно его врагом был воздух. Так он дошел до моста через реку Сицзян, где остановился и принялся колошматить ножом по цементному парапету. Он делал это так неистово, что перестал чувствовать руку, лезвие его ножа загнулось, а на поверхности ограждения обозначилась глубокая царапина. А он, не прекращая, поносил себя: «Ван Чанчи, твою мать, только на это ты и годишься. Другие спят с твоей женой, а ты отрываешься на парапете. Другие тебя калечат, а ты лишь чертыхаешься. Раз ты, твою мать, не способен выживать в этом мире, зачем тебе вообще было выбираться из яиц твоего отца? За роддом ты заплатил деньгами, которые родители добыли, прося милостыню на улицах, средства для сына ты копишь за счет жены, которая продает себя. Это вообще по-человечески? Лучше броситься в реку, и делу край…» Ван Чанчи высунул голову за ограждение, посмотрел вниз и швырнул в воду нож. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал глухой всплеск. Его передернуло.

Раньше Ван Чанчи после работы обычно сразу бежал домой, потому как скучал по Дачжи и Сяовэнь и беспокоился о родителях. Однако сейчас он продолжал вертеться на стройплощадке среди остальных рабочих. И только когда начинало темнеть, зажигались уличные фонари, а рабочие уходили за ужином, он неторопливо плелся на свою съемную квартиру. Дома он ходил с каменным лицом и ни с кем не разговаривал, даже если начинал плакать Дачжи, он этого словно не замечал. Лю Шуанцзюй неустанно мучила его вопросом, что он собирается предпринять после случившегося, но он отвечал, что ничего.