Читать книгу "Всегда буду рядом - Ольга Покровская"

– А помните, – говорит вдруг Танька. Она только что прикончила шоколадное пирожное, и теперь, видимо, от резкого выброса сахара в кровь, ее тянет на сентиментальность. – Помните, Воробьевы горы? Тот наш первый рассвет взрослой жизни? Как мы мечтали о будущем? О том, что когда-нибудь все вместе будем работать над фильмом?

– Идиотки, – припечатывает Кира.

– Ну почему же? – возражаю я. – Еще не вечер. Какие наши годы? Вот закончу новый роман – и можно будет заняться экранизацией.

– Он же у тебя про Африку планируется, – смеется Кира. – Как думаешь, Тань, твой Брендон с правильным гримом за негра сойдет?

– Брендон? – хохочет ей в ответ Танька. – Он кого угодно сыграет, хоть эскимоса. А грим я сама могу – зря я, что ли, пять лет на художника училась.

– Точно! А мы с Мариной костюмами займемся, – не унимается Кира. – Только, чур, чтобы наш логотип – «Кир энд Мар» – шел в фильме двадцать пятым кадром.

– Значит, что же, – вторю им я. – Одинокий пожилой афроамериканец, переживший на родине душевную драму, приезжает в Африку и первым делом встречает…

– Сотрудника паспортного контроля, – вставляет Кира.

– Свою первую любовь, – возражает Танька.

– Самого себя, только на тридцать лет моложе, – заканчиваю я.

И мои подруги разражаются хохотом.

А у меня вдруг перехватывает дыхание. Вот так же когда-то беспечно хохотали мы на Воробьевых горах, встречая первый рассвет нашей взрослой жизни. А она, жизнь, лежала впереди и казалась такой огромной, непостижимой, бесконечной. И мы строили воздушные замки, возводили припорошенные розовыми юношескими мечтами немыслимые конструкции, фантазировали, дурачились, не зная еще, что время уже ведет свой счет. Что никогда не останавливающиеся часы отсчитывают секунды, минуты, приближая нас к неизбежному. Что сломанное однажды уже нельзя будет восстановить, что, свернув в определенный момент в сторону, ты никогда уже не сможешь вернуться обратно на тот же перекресток и переменить судьбу.

У каждой из нас теперь за плечами целая жизнь, у каждой свои боли, разочарования и победы. Все пронеслось, как миг, и давно осталось в прошлом то свежее летнее утро. Время летит вперед, не медлит, позволяя нам приспособиться к новым обстоятельствам, и мы бежим все быстрее в вечной погоне за ним.

Мыслимо ли было представить, что когда-нибудь нам будет пятьдесят, что, оглядываясь назад, мы будем поражаться тому, как быстро все прошло, как мимолетны оказались некоторые наши мечты и, напротив, как крепко вросли в бытие отдельные вроде бы случайные наши начинания. Что даже с самыми страшными потерями жизнь не заканчивается, и мы находим в себе силы снова и снова подниматься, переводить дыхание, утирать кровь с разбитого лица и идти вперед.

Могла ли я подумать когда-то, что мои актерские амбиции рассеются как дым и останутся лишь в далеких воспоминаниях. Что я переживу смерть любимого мужа и разлуку с дочерью. Что даже сейчас, в пятьдесят, так и не обрету нигде в мире места, которое смогу назвать своим домом, что бродяжья судьба будет нести меня по городам и весям, и я, после смерти Генри уже не верившая в то, что снова смогу писать, опять буду видеть за каждым встреченным в толпе человеком историю его жизни, новое начинание, новый сюжет? Что эта жажда – жажда писать, жажда творить – так и будет идти со мной рука об руку и заменит то, что для других называется «обычным человеческим счастьем»? А впрочем, к чему загадывать? Жизнь еще не кончена, мне еще будет шестьдесят, семьдесят, восемьдесят. Что-то еще маячит впереди, пока незримое, но уже существующее, уже нашедшее свое место на том огромном циферблате, где запечатлены все наши судьбы. И хочу я того или нет, оно однажды настигнет меня, потому что было бы слишком наивно и эгоцентрично считать, что мы сами хозяева своей жизни. Нет, все предопределено, все свершится в свое время, а нам лишь остается терпеливо этого ждать и принимать со смирением.

«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», – повторяю я про себя древние строки, рассеянно глядя перед собой…

За окнами кафе сгущаются сумерки, вплывают в переулки, просачиваются в подворотни, и вскоре в потемневшем стекле уже можно разглядеть наши размытые силуэты. В этом своеобразном кривом зеркале черты видны лишь расплывчато, и ни возраста, ни социального положения смеющихся за столом женщин определить невозможно. Кто знает, может, это вчерашние школьницы, собравшиеся тут отметить выпускной вечер. Или немолодые уже, битые жизнью, утратившие розовые юношеские иллюзии женщины?

В самой верхней части окна отражаются висящие на стенке над нашим столиком часы, повторяющие по дизайну вывеску над входом в кафе. И золоченые стрелки бегут назад в зеркальном отображении.

А мне снова приходит в голову мысль о параллельных мирах, параллельных временных пластах, в которых мы навсегда остаемся такими, как были в определенный момент нашей жизни. Время не остановить, не повернуть назад, как стрелки этих отраженных часов. Но где-то, где-то там существует мир, в котором нам навсегда семнадцать, и мы хохочем, сидя на покрытом молодой весенней травой склоне смотровой площадки. Где-то есть мир, где я бесконечно репетирую с Болдиным Катерину, а Кира бредет с Мариной по ночным Лужникам, а Танька, высунув от усердия кончик языка, выполняет конкурсную работу по английскому. Где-то есть мир, в котором Генри сидит у рояля с пятилетней Сандрой на коленях, я вхожу в комнату, он оборачивается ко мне и улыбается.

Ничто не исчезает бесследно, все это сохраняется в бесконечных напластованиях времени для того, чтобы однажды волной плеснуть нам в лицо, сбить с ног, ошарашить пониманием того, какими мы были и никогда уже не будем.

– Эй, Лев Толстой наших дней, – дергает меня за рукав Кира. – Чего замечталась? Нам пора.

– Я уже и такси вызвала, – суетится Танька.

– Да-да, – киваю я, выныривая из опутавшего меня морока. – Идемте.

Мы поднимаемся из-за стола. Я в последний раз бросаю взгляд в темно-зеркальное окно и вижу, как золоченые стрелки часов сходятся вместе, бесконечно творя свою величественную беспощадную магию.

2017. Стас

– И, наконец, премия за лучшее произведение прошлого года, написанное в прозе, вручается Владе Мельниковой и ее роману «Полдень над бездной», изданному под псевдонимом Влад Миллер, – объявляет со сцены министр культуры, судорожно одергивая галстук, будто бы он царапает ему кадык.

Я знал, конечно, чье имя сейчас прозвучит, потому сюда и приехал и все-таки вздрагиваю. Вот сейчас…

Журналисты, толпящиеся перед сценой, расступаются, и по ступеням начинает медленно подниматься она. Идет своей царственной поступью, высоко вскинув подбородок. Ростом она совсем невысока, но когда выступает вот так, кажется на голову выше всех в зале. Леди, королева, султанша. Она вовсе не от своего аристократического мужа научилась этаким величавым повадкам, это всегда было у нее в крови. С того первого дня, когда я увидел ее у окна во вгиковском коридоре, и она обернулась на мой голос и посмотрела – просто и вместе с тем взглядом, исполненным внутреннего достоинства. Наверное, стоило бы сказать, что в ту самую секунду я понял, что пропал навсегда, но это чушь. Ничего я в ту секунду не осознал, просто стоял, как идиот, и хлопал глазами. И понятия не имел, что этот миг определил мою жизнь навечно.