Читать книгу "Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции - Борис Носик"

«И надвигается на меня катастрофа, которой не хочу и с которой не могу бороться, и снова выкрикиваю, захлебываюсь, слово любви… Галлюцинации одолевают меня, и я не могу бороться с дикими мыслями, все теснее обступающими меня. Через круг их донесутся ли слова? Кругом все призрак, фантазия… Знать, если бы мог, что любовь не умерла еще из твоей души, хотя бы и говорила ты другое. До свидания. Вера еще не покидает меня. Как перепелка в силке бьется она. Слышишь хлопанье крыльев. Тоскую, тоскую, исхожу любовью, от любви умираю… приди, исцели. Во имя того, что было. Что не прошло. Что не может пройти. Дорогая. На коленях. Святая. Целую места, где ты когда-то проходила… Но может быть, тебе интересно посмотреть, как у меня хорошо. Приходи посмотри, пощади, пощади, ненаглядная…

С домов падают вниз цепи роз и лент, где написано твое имя. И на тротуарах растет зеленая мурава, и кажется, что я на опушке лугов вдалеке от города с тобой, с тобой одной… Милости, милости прошу. И долго целую землю, по которой ты можешь пройти. Небесная…».

Вот такая проза поэта. А потом и еще, пять лет спустя, из нищенского Парижа писал, вполне по-деловому: «…каким оно было, наше прошлое, я уже не помню… Пришлите мне кольцо с Марком Аврелием, которое некогда я подарил Вам. Или что-нибудь из того, что я Вам дарил, верните мне обратно…».

Как и многие вразумительные тексты былых заумников, футуристов и прочих авангардистов, тексты Зданевича наводят на печальную мысль о том, что хамство у них было наигранное, да и русский язык ими не был толком доучен.

«Так по-русски не говорят», — говорили старшие коллеги молодому авангардисту, другу Зданевича, Довиду Кнуту-Фиксману. «А в Кишиневе так говорят…» — отвечал он гордо. Позднее он стал серьезнее относиться к русскому — и стих его сразу сник, поскучнел. В Кишиневе, Одессе, Тифлисе, Полтаве с этим неподатливым языком было отчего-то легче, чем в Москве или в Париже. Впрочем, у Зданевича с Тифлисом вскоре все было покончено. Он бежал оттуда к осени 1919-го, только осенью 1920-го добрался в Константинополь и там еще почти год ждал французской визы. Отчего он бежал, как, где был, что делал до Константинополя, отчего французы не давали ему визы, — все это не очень ясно. Может, французы вообще теперь осторожничали с русскими: такие беды стряслись в этой бедной России. Скажем, Эренбургу с женой визы вообще не дали и из Парижа их по приезде выдворили. Эренбург умолял «белых» эмигрантов похлопотать за него и поручиться, что он старый антибольшевик (хотя приехал ведь он в Париж с намереньями уже вполне большевистскими, и позднее обиженные враги-ходатаи называли за это обманщика «вонючим козлом», но уже было поздно — он их за все хлопоты оболгал). Кто хлопотал за Зданевича, неизвестно, может, Михаил Ларионов (у которого он и остановился по приезде), а может, и еще кто.

Вообще, о скоропалительном бегстве из родного Тифлиса, где было так славно, могли бы дать некоторое представление «Письма к Филиппу Прайсу», похоже, не дописанные Зданевичем и частично опубликованные в американском «Новом журнале» уже после его смерти (в 1989 году), если б и на них можно было положиться. В этих (возможно, несколько беллетризованных) письмах Зданевич все же рассказывает о своем отъезде и своей последующей эволюции кое-что любопытное. Приведу лишь несколько отрывков из этих «писем»:

«Вот, скажете вы, неисправимый русофоб. Что делать, прекрасный друг, я достаточно насмотрелся русского порядка на окраинах, насильственного обрусения и грабежей, убожества, близорукости и неисправимого хамства… Революция, ненависть к России вообще обратила против Российской империи…».

По возвращении в Тифлис Зданевич обнаружил, как он пишет Прайсу, что все его друзья «ушли вправо», а он ушел «влево», он теперь за революцию, а может, и за большевистский путч. Но он, увы, на время был разлучен с политикой и вынужден был творить:

«Контрреволюция пыталась распространиться на Север, но была отброшена, а я продолжал витать в мире моих отживших и потерявших, казалось, всякое значение идей, жил, точно на луне, в захолустном городке Тифлисе, вдалеке от горнила, где создавался новый мир, от центров, где решалась судьба человечества.

Что делал? Работал над материалами, собранными в экспедиции, читал в кругу друзей доклады об искусстве и для этих же друзей издавал книги, которые, кажется, есть и у вас, пописывал заумные стихи, зарабатывал деньги, торгуя мукой и керосином, играл на бирже… работал в американских благотворительных организациях…

…В Тифлисе дышать было больше нечем. Надо было ехать или на Север, или на Запад, но только не оставаться на месте. (Рассказывать о любовной катастрофе и маленькой актрисе Зданевич считает неуместным. Он только объясняет „левым“ друзьям, что он созрел тогда для „левых“ идей, но оказался „в болоте эмиграции“. — Б. Н.)

Могу ли я упрекнуть себя теперь в том, что не уехал на Север? Сделай я это, и меня бы ждало опять дело, деятельность, успехи, быть может, во всяком случае жизнь полновесная и достойная. Долгие годы обуреваемый мечтой попасть в Париж, о котором я столько слышал от отца в детстве, куда так часто отец и старший мой брат ездили до войны и, возвращаясь, рассказывали столько головокружительного, я отказался от всего, что ждало меня на Севере, предпочтя путь забвения, нищеты и разочарований.

В ноябре 20-го (?) года я распродал часть своих вещей, купил пароходный билет четвертого класса (то есть палубный, без места, я тоже так плавал в молодые годы до Батуми. — Б. Н.) и вместе с возвращавшимися в Константинополь военнопленными и рогатым скотом покинул Батум. Через неделю я был в Константинополе, где год прожил в нищете, пока новый билет четвертого класса не позволил мне обменять константинопольскую нищету на Монпарнас».

Как видите, здесь ничего нет о трудностях получения визы (кто помог? парижские влиятельные друзья? московские умелые благодетели?). Зато есть кое-что об утверждении левеющего Зданевича в новой вере: «Константинополю суждено было стать заключительным событием, последним эхом наших политических умозрений. И возвращенный вашим письмом к далеким временам, я вам об этих событиях и собираюсь рассказать».

Увы, Зданевич так и не дошел в своем рассказе до этих «событий» и этих «умозрений». Да он и не написал бы правды, даже имей он время. Если бы он в действительности так стремился на «революционный Север», он вернулся бы туда позднее, из Парижа, вместе с наивными Парнахом, Ромовым, Свечниковым (там сгинувшими). Но он предпочитал жить в Париже, безопасно восхищаясь большевистской Москвой (точь-в-точь, как ушлый Эренбург), и доить сразу двух коров, как наш Юрий Анненков или как (с бо́льшими основаниями и с бо́льшим успехом) их Элюар, их и наши Арагон, Пикассо… Все это можно заключить из романтических «Писем к Филиппу Прайсу», дающих все же некоторые объяснения тому, как жил и как выжил в Тифлисе и Париже И. Зданевич, который был поэт-заумник со вполне практическим складом ума: «Я зарабатывал уйму денег, спекулируя мукой и керосином, но золото… золото быстро растекалось, в загородных садах (ах, крошка Зося! — Б. Н.), на издание книг и журналов, поддержку друзей, на представительство и прочее».