Читать книгу "Солнце на антресолях - Наталия Терентьева"

Уже в машине «скорой», куда мы занесли маму вместе с тем молодым человеком и медсестрой, я поняла, что даже не надела куртку, как была в длинном свитере и джинсах, в которых ездила к дяде, так и вышла. Хорошо, что мне тоже разрешили поехать в больницу. Я постаралась вспомнить – заперла ли я дверь. Заперла, точно. Еще проверила, что Робеспьер не вышел за порог – иногда он может отправиться нас провожать и остаться за дверью. Однажды мы поехали на день на дачу, вернулись от метро, потому что вовремя поняли, что забыли ключи от дачи, а Робеспьер сидел под дверью на площадке.

Мысли в голове пролетали мгновенно. Я поняла, что водитель включил сирену, и мы понеслись на красный свет и по встречной полосе. В голове у меня как будто было сейчас несколько человек.

Один что-то давнишнее вспоминал, словно листал картинки – про Робеспьера, терпеливо ждавшего нас на коврике под дверью, про то, как мама на даче однажды спасла соседскую девочку, когда та проглотила пуговицу и посинела, не могла продохнуть, а мама ее перевернула – непонятно как, мама была ростом почти с ту упитанную пятиклассницу, и пуговица вылетела, про то, как мне мама вызывала «скорую», когда я, двухлетняя, сунула руку в ведро с только что закипевшей водой. Мама вынула кипятильник, а я засунула туда руку. И стала кричать от боли и испуга на все дачное товарищество. Некоторые дальние соседи до сих пор со мной так здороваются раз в лето: «А-а… Это та девочка, которая очень громко кричала…»

Второй человек в моей голове повторял и повторял: «Быстрее, быстрее, быстрее…»

Третий отчаивался и хотел плакать. А я ему не разрешала.

Тут мама открыла глаза и что-то сказала. Я не разобрала.

– Мамочка… Что?… – Я наклонилась поближе к маме.

– Не надо разговаривать! – одернула меня медсестра, которая тоже сидела рядом.

– Сашенька…

Я видела, что мама хочет что-то важное сказать.

– Там, возьми…

Мама перевела дух.

– Женщина! – Медсестра взглянула в карточку, в которую она дома что-то записывала. – Василиса!

– Василина… – поправила я.

– Вот именно. Я говорю – помолчите сейчас.

– Нет… Мне надо… Сашенька… Там, на антресолях… есть коробка… от… пылесоса… там тетрадь… зеленая… прочитай… я должна знать… что ты прочитаешь… и простила меня… скажи мне… если я… умру… я должна знать…

– Мама! – Вся моя сила воли в этот момент ушла на то, чтобы удержать слезы. Я ведь не должна рыдать и показывать маме, что я верю, что она может умереть. Я не верю, и она не должна так думать.

– Ты без куртки… – сказала мама и закрыла глаза.

Я вытирала слезы, а они застилали мне глаза. Я как будто не плакала – слезы сами текли и текли.

– Скажите, – негромко спросила я у медсестры, – что с мамой?

– Сердечная недостаточность… – пожала плечами медсестра. – Похоже на то…

– Она чемодан тяжелый подняла…

– Там все расскажешь… если спросят… – Медсестра неожиданно похлопала меня по руке. – Все хорошо будет. Успеем, я думаю…

Я услышала, как впереди в кабине врач, которая все время оборачивалась и смотрела на нас в открытое окно, сказала шоферу: «В шестьдесят седьмую поехали, не довезем».

Невозможно – что она говорит? Как не довезем? Что это значит?!

– Как не довезем? Почему?!

– Девочка, не надо сейчас рыдать… Ты только хуже ей сделаешь. Возьми себя в руки, – сухо сказала мне врач. – Я же не с тобой разговаривала. Все хорошо будет. Мы уже подъехали.

Мне показалось, что прошла целая вечность, пока мы заехали во двор, пока к нам подвезли каталку, маму переложили на нее. Я шла рядом, когда каталку завозили в больницу. Даже поднялась вместе с мамой и двумя дядьками, катившими ее, в огромном лифте. Дальше меня не пустили, взяли мамин паспорт и полис, что-то записали и отдали. Я не знала, кому дать сумку, которую я все-таки схватила на ходу и куда успела бросить мамину ночную рубашку, теплый платок и зубную щетку.

– Ничего не надо, ее в реанимацию везут, всё, выходи отсюда, – сказал мне какой-то человек в санитарной форме. – Всё, всё, сюда уже нельзя!

Передо мной закрылась большая серая дверь с непрозрачным стеклом, туда увезли маму.

Я стояла и не знала, что мне делать, куда идти, кому звонить. Папе? И что сказать? Что мама в реанимации? А какое ему дело до этого? Он маму не любит, и не просто не любит, она его раздражает. Если с ней что-то случится, не думаю, что он как-то это ощутит. Нет, нет и нет…

– Девочка, не надо здесь сидеть. Иди домой. Позвонишь, узнаешь, как дела. Иди. – Женщина в зеленом халате, шапочке и таких же штанах слегка коснулась моего плеча. – Вставай. Здесь у нас не сидят.

Я кивнула и спустилась по лестнице. Навстречу мне шли люди в зеленой, белой и горчичной медицинской одежде. Они привыкли… Привыкли, что привозят больных, умирающих, привыкли к таким, как я – у которых беда.

Не понимая, куда я иду, зачем, я вышла из больницы. Я услышала сигнал телефона и одновременно поняла, что на улице очень холодно, минус десять, наверное, а я в одном свитере. У меня нет денег, есть только ключ от дома и сумка с непригодившимися мамиными вещами. А до дома отсюда… Я огляделась. Я поняла, в какую больницу мы приехали. В самую ближайшую, в нашем районе. До нее шесть или семь остановок на троллейбусе и минут семь на велосипеде. Но я-то пешком! Хорошо, что я хотя бы влезла в первые попавшиеся ботинки, стоявшие в прихожей.

Я накинула на голову мамин платок, завязала его потуже и побежала. Если бежать ровным шагом, не задыхаясь, глубоко не дыша, простудиться невозможно – по крайней мере, мне. Я закаленная. К тому же бег отвлекал от тяжелых мыслей и ужаса, которые время от времени пытались накатывать на меня. Я свернула, обежала длинный дом, получилось чуть подольше. Но я не хотела бежать мимо гранитной мастерской с памятниками. Мое живое воображение и в обычные дни подсказывает мне всякие неприятные картинки, а сегодня и вовсе мне не стоило смотреть на выставленные на тротуаре около их витрины чужие памятники. Мне и без гранитной мастерской тошно и страшно.

Подбежав к дому, я увидела, как Нелли Егоровна вытряхивается из своей машины с моськами. Веня спрыгнул и помчался прочь, не оглядываясь на нее, Алисонька стояла рядом с машиной и доверчиво показывала ей свою мордочку, испачканную в снегу. А Нелли Егоровна и так и сяк фотографировала ее. Я не успела свернуть в свой подъезд, Нелли Егоровна заметила меня и крикнула:

– Иди-ка сюда, предательница!

Я махнула ей рукой и забежала в свой подъезд. Я понадеялась, что куча покупок и убежавший Веня помешают ей погнаться за мной и выяснять отношения.

Наверно, во мне все-таки есть что-то от моей мамы, поэтому такие люди, как Нелли Егоровна, считают, что могут говорить и делать все, что угодно, а я буду это прощать.

Дома я залезла под горячий душ, постояла, пока не перестала ощущать неприятную тупую боль в груди, которая возникла, когда я бежала. Я не была уверена, что горячая вода полезна для сердца – а что еще может болеть в груди? – поэтому постепенно переключила душ на прохладный, потом на ледяной. Заставила себя стоять под ледяным душем и нормально дышать, не сдерживая дыхание.