Читать книгу "Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - Сергей Яров"

Подарки посылались редко и лишь ненадолго помогали смягчить голод. Особенно остро чувствовалась нехватка белков. Переход от употребления обычных сортов мяса (свинины и говядины) к конине произошел очень быстро. Котлеты из конины стали продавать в столовых еще в начале октября 1941 года. Сначала это вызвало шок, но вскоре привыкли. «Они неплохие, и питательность, по-видимому, хорошая», — отмечал в дневнике 12 ноября 1941 года В.Ф. Чекризов{558}. Кониной не брезговали питаться даже литераторы, жившие лучше других, — пришлось ее попробовать и руководителю ЛО ССП Вере Казимировне Кетлинской{559}. Для многих блокадников, однако, и конина являлась лакомством. Мужу Э. Соловьевой, инвалиду войны, удалось получить ее в зоопарке лишь по особой записке из конторы «Заготскот». Как о «маленькой радости» писала о блюдах из конины работавшая на ГЭС С.Д. Мухина: «Выяснилось, что в близлежащем совхозе сохранилось несколько лошадок. По случаю одного из праздничных дней нам сделали из них котлетки — каждому по одной. Гарниром же был оставшийся от них кормовой овес, в обычное время — вещь совершенно несъедобная. Но какое это было счастье»{560}.

Употребление в пищу мяса собак и кошек стало обыкновением в «смертное время». Собаки исчезли быстрее всего — их было не так много и они не могли, как люди, долго голодать. В дневнике Вс. Иванова приведен такой рассказ художника Власова: «Хозяева, вначале, сами собак не ели, а дарили их трупы друзьям, позже стали есть»{561}. Обычно их мясо засаливали и его хватало на несколько месяцев. «Говорят, очень вкусно», — отмечал в дневнике 10 декабря 1941 года{562} А.Н. Болдырев, увидев 28 ноября 1942 года «живую собаку», записал в дневнике: «Это поразительно»{563}.

Чаще всего ели кошек. Употреблять их мясо стали еще в начале октября 1941 года, хотя недоедание еще не ощущалось столь сильно, как позднее. Голодных кошек, подбегавших к людям, поймать было легко. Во второй половине ноября 1941 года кошки исчезли с ленинградских улиц, в помойках начали находить их шкурки. В ноябре кошка стоила 40—60 рублей, а в декабре — 125 рублей{564}. Д.Н. Лазарев в январе 1942 года прочел однажды прикрепленное к столбу и такое объявление: «Отдам золотые часы за кошку»{565}.

Кошатина с января 1942 года стала деликатесом. Прося у кого-нибудь кошку, часто ссылались на голодных детей — видимо, ценность подарка была такова, что требовался самый неотразимый аргумент. На первых порах людей, употреблявших мясо кошек, даже подташнивало, но потом попривыкли. «Прекрасное белое мясо» — так оценивали его в декабре 1941 года. И не брезговали лакомиться им позднее, когда значительно повысили нормы пайков. «Опять слышал мечтания о кошатине, как о высшем деликатесе. Она лучше псины, хотя псина тоже очень хороша. В частности, хорош суп из собачьих кишок» — эта запись занесена в дневник А.Н. Болдырева 17 августа 1942 года{566}.

Некоторые блокадники употребляли в пищу и крыс. Не удерживались и интеллигентные люди. В одном из дневников рассказывается об актрисе, собиравшей раздавленных машинами крыс у продовольственных складов. Старший кассир ленинградской конторы Госбанка, как отмечалось в воспоминаниях его сослуживца, «ел крыс, мышей, всякую падаль»{567}. Кто-то питался и отбросами с помоек, причем не брезговал ничем — ни картофельными очистками, ни селедочными головами, ни дохлой кошкой.

Из растительных продуктов-суррогатов самым «цивилизованным» был жмых, остававшийся после выжимки масел из льняных, конопляных, подсолнечных, соевых, хлопковых и других растений, в просторечии именуемый дурандой. Спрессованная дуранда иногда была настолько твердой, что приходилось разбивать ее молотком. Из дуранды делали кашу, лепешки, суп, оладьи. Некоторые ее сорта (особенно подсолнечный) считались вкусными и ценились на импровизированных городских рынках. В ряде случаев дуранда выдавалась как пайковый продукт, она использовалась и при выпечке хлеба, а также для изготовления конфет. Биточки, студни и оладьи из жмыха нередко видели и в столовых.

Самыми отвратительными считались выжимки из соевых бобов, так называемый соевый шрот. «Фу, гадость», — скажет одна из блокадниц, попробовав их, и ее слова едва ли не буквально повторит А.Н. Болдырев:

«Я ел в первый раз — такая гадость, что слов нет, но сытна, подлюга… Даже немного не доел, отвращаясь»{568}. Этот шрот можно было получить без карточек, отсюда его популярность, достигшая своего пика к середине 1942 года. Соевый шрот — «сырые, мокрые жмыхи», как отмечала Л.В. Шапорина, — пробовали и летом 1943 года, за несколько месяцев до полного снятия блокады.

Не брезговали и низкокачественными суррогатными продуктами, иными словами, промышленными отходами. Художник И. Быльев вспоминал, как он поджаривал хлеб на сделанной из ворвани сапожной мази: «Запах рыбный и отдает дегтем… Ворвань — это самый низший сорт рыбьего жира или сала тюленей, китов, оставшийся после вытапливания высших сортов. Он загрязнен мелкими кусочками печени, желчью… Ежедневно теперь я ем поджаренный хлеб. В нашем положении такую дивную мазь куда полезней съедать, чем смазывать ею сапоги. Между прочим, чувствуется все же, что она предназначена для кожи… Моя кожа на теле становится чуть-чуть мягче, чуть-чуть менее пергаментной»{569}.

Использовались отруби, картофельные очистки — из них обычно пеклись лепешки. Из хряпы — гнилых верхних капустных листьев — варился суп. Картофельной мукой, предназначенной для изготовления клейстера, также заправлялись супы. В Институте растениеводства разрешили употреблять в пищу отсевки (семена, не дающие всходов) из знаменитых коллекций. «Кукурузу мы дома размачивали, мололи и варили», — вспоминала работавшая в институте З.В. Янушевич{570}. Из дрожжей производили патоку, прибавляя к ней опилки (она ценилась как лечебное средство), но чаще всего их использовали в супах. Этот дрожжевой суп, «белесоватую жидкость неопределенного вкуса, ничем не заправленную»{571}, пробовал, наверное, каждый блокадник — нередко его выдавали, не требуя «карточных» талонов. Делался он, согласно свидетельству Д.С. Лихачева, довольно просто: «Заставляли бродить массу воды с опилками»{572}. «Раскладка» тарелки супа в районной фабрике-кухне была такой: 15 граммов дрожжей, 3 грамма соли. В том случае, если в суп добавляли немного жира, из карточки отрывали талон на жиры.

По мере усиления голода люди были готовы есть всё, невзирая на стыд, брезгливость и отвращение. История блокадной еды — это не только история распада человеческой цивилизации, но и свидетельство стойкости человека, его стремления выжить несмотря ни на что. В «смертное время» на вкус не обращали внимания — лишь бы нашлось то, что хотя бы на миг утолило этот страшный, выворачивающий наизнанку голод.