Читать книгу "Дневник мотылька - Рейчел Кляйн"

Пламя погасили, лишь густой, едкий черный дым клубился из разбитых подвальных окон. Она смешалась с ним, ее не вполне реальная субстанция растворилась и стала вовсе несуществующей, тщетно пытаясь вернуться в твердое состояние.

Я хотела спасти душу Люси. Но я хотела еще и покарать Эрнессу. Обречь ее на ужасное небытие, как амфибию, застрявшую между сушей и водой.

Я побрела по дорожке — подальше от этих девиц. За окнами Галереи промелькнула тень. Я видела ее в каждом кусочке стекла, словно в замедленной съемке, и по мере движения ее форма прояснялась. Обретя очертания тела, она остановилась у крайнего окна и прижалась лицом к стеклу. Больше никто не заметил, что она смотрит на нас сверху.

Она появилась в дверях учебного корпуса, и походка у нее была очень необычная — похоже, ее ноги совсем не касались земли. Как всегда, она остановилась позади всех, чуть в отдалении. Было немного за полдень. Солнце высоко сияло в небе. «Седьмое мая. Брэнгвин. Яркое солнце». Еще один заурядный день в вечности. Позади каждой девочки, подобно черному отпечатку пальца на асфальте, лежала маленькая тень. Их души. То, что можно закрепить с помощью молотка и гвоздя или потерять по неосторожности. Только у Эрнессы не было тени. Она стояла в круге желтого света, как если бы солнце было лампочкой и висело прямо над ней и в любую минуту она могла протянуть руку и нажать на выключатель.

Если бы я не боролась, может быть, Эрнесса не убила бы Люси? В теле Люси было достаточно крови для них обеих. Чтобы им обеим продержаться здесь. Люси могла бы оставаться в этом ослабленном состоянии, то прибывая, то убывая, подобно луне. Она могла бы сохранить чистоту.

Нет, Эрнесса нуждалась в этом оргазме с открытыми глазами.

Каждый день она глядела бы на Люси и думала: «Сделай это! — Не делай этого! — Сделай это!» Так же как я достаю этот тонкий стальной лоскутик из ящика письменного стола и, положив на ладонь, рассматриваю его и думаю, как это выглядит и что при этом чувствуешь сначала. «Сделай это! — Не делай этого!» Сегодня утром я положила его между страниц дневника.

Из окна комнаты мисс Норрис было видно, что четырьмя этажами ниже тротуар все еще влажен и в каждой ямке образовалась темная лужа. Пожарные огородили территорию, усыпанную осколками стекла и обгоревшими деревянными обломками. Эрнесса прошла по главной дорожке от Резиденции к поджидавшей ее зеленой машине, села в нее и уехала. И все ей было безразлично. И никто ее не задержал. Все думали только обо мне.

Мне осталось написать гораздо меньше, чем я думала. Очень кстати. Ни одной странички уже не осталось. Эти слова я пишу на заднем форзаце — на пустой белой странице без линеек, которые все-таки придавали некую стройность моим записям. Я слышу шаги за дверью мисс Норрис. Как хорошо я знаю этот звук — полый стук каблуков, когда кто-то из взрослых идет по безлюдному коридору. Это все, что я слышала в течение последних трех лет. Миссис Холтон в окружении седовласых леди. Голоса. Мисс Норрис только что вышла из соседней комнаты.

Они у двери. Скорее спрятать дневник и ручку.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я не знаю, чего ждет доктор Вулф от этого послесловия, не уверена даже, что мне стоило его писать. Это все равно что бывшему алкоголику предложить выпить для испытания силы воли. Как бы то ни было, сейчас я могу говорить только от своего имени. Мне трудно было решиться разложить по полочкам написанное тридцать лет назад. Пока я читала дневник, а прочла я его буквально на одном дыхании, меня не покидало ощущение, будто я смотрю на звезду в небе — такую далекую, что, покуда свет ее достиг Земли, самой звезды уже давно не стало во Вселенной.

Я вышла замуж. И не развелась, подобно многим моим знакомым. Я наблюдала за тем, как растут две мои дочери, словно они были опытными образцами в некой лаборатории. Я все надеялась, что это наблюдение поможет мне хоть как-то разобраться в собственном детстве. Но мы, вероятно, принадлежим к разным подвидам. Иногда, заметив, как они чистят перышки перед зеркалом или мучаются из-за очередной тряпки, я думала: «Вот оно — проявление нарциссизма». И всегда ошибалась. С их стороны это были не более чем сиюминутные капризы. А в Брэнгвине все было иначе. Кроме нас и нашей школы, не существовало ничего вокруг. Ни мира политики, ни социальных потрясений, ни войны во Вьетнаме — ничего. Даже в том, что доходило до нас в виде идей или книг, мы искали только собственное отражение. Легче всего было бы обвинить во всем замкнутую атмосферу школы или тот факт, что большинство из нас были несчастливы в детстве, но только этим всего не объяснишь.

Глядя на своих дочерей, я восхищаюсь их уверенностью в себе, их здравомыслием, их спокойствием. И все же что-то они потеряли, мои счастливицы. Что-то, о чем они и сами не догадываются. Мир всегда был для них родным домом. Они входят в него без потрясения, без боли.

До сих пор мне присылают школьные бюллетени, хотя из выпускного класса я ушла со скандалом. Каждые пять лет меня обязательно приглашают на встречи выпускниц. Но мне было бы неловко явиться туда. Чарли (надо бы называть ее Шарлоттой, но я никак не могу себя заставить, потому что Шарлотта — это женщина, которая ходит в группу «Анонимных алкоголиков» и сбросила десять фунтов накануне упомянутой встречи), так вот, Чарли пыталась уговорить меня поехать на очередное такое мероприятие. Она стала старостой класса, несмотря на то что ее когда-то выгнали. Я колебалась. Было любопытно увидеть школу и всех наших. То есть интереснее всего было, что я при этом почувствую. Мы стали последним выпускным классом в пансионе. Большинство комнат Резиденции сейчас переделали в учебные аудитории. Наверное, теперь это довольно скучное место, заурядная дневная школа.

Тем не менее я знала, что никогда туда не поеду, хотя и не мешала Чарли уговаривать меня. Она уверяла, что никто не вспоминает те времена, когда нам было по шестнадцать лет. Все мы были невротичками. Просто мой недуг проявился чуть сильнее, чем у других. К тому же, проведя год в психиатрической клинике, в глазах остальных я превратилась в трагическую фигуру, которой все хотели уподобиться. Они забыли, как отсаживались от меня за обеденным столом. Они забыли, как обвиняли меня во всем случившемся тогда.

И все-таки хорошо, что я туда не поехала. Чарли и так все подробно мне описала, хоть я ее и не просила.

Приехав на встречу, все пансионерки остановились в одном мотеле и всю ночь провели за разговорами. Мне нечего было бы рассказать им, но Чарли сообщила, что они обо мне спрашивали. Кое-что, однако, задело меня за живое. Несколько человек поднялись на четвертый этаж Резиденции, чтобы заглянуть в свои бывшие комнаты, в которых больше никто не живет. Общие душевые остались прежними, даже лохани на львиных лапах с отдельными кранами для горячей и холодной воды.

— Все такое допотопное, — сказала Чарли, — сейчас бы их за это засудили. Помнишь, как мы все время обваривались?

Но я уже не слышала Чарли. Я думала о той, что погружалась в одну из этих ванн с горячей водой, окутанная густым паром, поднимающимся к потолку. Я думала о волосах, плавающих на поверхности воды, словно золотистые водоросли. Упругие розовые груди утонувшей Офелии… Она закрыла глаза и опустила голову под воду. Пузырьки от ее дыхания поднимались на поверхность — еще мгновение, и она вынырнет с шумом и плеском. Я совершенно ее не стеснялась. Как же мы с ней были счастливы…