Читать книгу "Бизар - Андрей Иванов"

– Я пришел, – сказал Тяпа, – а он уже обжился!

Мы, как и все, работали. Чоп-чоп… Тяп-ляп… В три руки… Чоп, чоп, чоп… Ловко у него выходило. Раз-два – готово! Забивал он чопики одной рукой ловчее меня. Историю мне какую-нибудь всегда рассказывал. С сигареткой да чифирем вприглядку. Целыми днями чопики в решеточки забивали, решеточки складывали в коробочки, коробочки – в короб. Чух, чух! Тихой сапой, незаметно, день за днем, за ночью ночь. С чаем да табачком, от одной коробки к другой, за одной историей другая. В конце недели сдавали эти коробки, расписывались, а в понедельник получали деньги. Нас выпускали в общий коридор, там мы могли отовариться в киоске; я сразу же купил себе вполне легальные одноразовые станки (Big Gillette, самые дешевые), скоренько разобрал один, лезвие припрятал, – и как же у меня стало весело на сердце! Крутили табак, слушали радио, заваривали чифирь и принимались за чопики. Чух, чух! Эта рутина мне была по душе. Я даже забыл, что мой кейс должны были рассматривать. Выключился.

* * *

Социальная работница моментально пропиталась ко мне симпатией, вздыхала, цокала языком, качала головой и говорила, что у меня великолепный английский, – это было ответом на все мои вопросы: «Такой великолепный английский!» Я ей: мне никак нельзя возвращаться, и никто этого не понимает… Она кивает, вздыхает… Я ей: в Вестре сидел в нечеловеческих условиях… Она вздыхает и цокает… Я ей: спать не могу, мне бы в отдельную камеру и снотворного побольше… Она: да-да, посмотрим, что можно сделать… охранники тоже жалуются… ваш сосед никому спать не дает… у вас такой великолепный английский!

Несколько раз приглашала к себе в кабинет на собеседование, попили чай с пирожными. Ей не давал покоя «наш инвалид». Я тоже жаловался ей на него. Говорил, что спать невозможно из-за его стонов – у него боли в ноге, – я извелся! Добавлял: «Могу прямо у вас в кабинете сейчас лечь и уснуть мертвым сном…» Она качала головой, гладила меня по плечу, говорила: «Бедный ты, бедный…» Она очень хотела найти способ примирения с Тяпой – так он их всех достал. Они уже не знали, что делать. Он изводил начальство жалобами. Что-то поджигал регулярно в коридоре – расческу или картонку, – воняло круглый год, комиссия была недовольна. «Нас ведь тоже контролируют и проверяют… Вы бы ему объяснили – у вас такой великолепный английский, переведите ему! Мы ему только добра желаем…»

Тяпа хихикал; ерзал от удовольствия. «Давай их поджарим! Напишем еще парочку жалоб!» Я писал за него письма во все инстанции – соцработница стала совсем не своя. Вызывала меня и спрашивала: как это он так быстро выучил английский?., так ловко письма пишет! Столько неприятностей от этих писем! Я пожимал плечами. Пил чай и говорил, что это он со словарем.

У Тяпы был громадный словарь. «Пацанчика депортировали… от него наследство осталось!» Он его пустил на самокрутки в «голодный месяц», в остальное время использовал как подставку, когда чопики набивал в решетки: «Охренительное подспорье! Как удобно! Смотри! Без словаря ничего бы не вышло!» Он был прав – одной рукой ничего бы не вышло; я двумя-то едва-едва: решетки мелкие, чопики гладкие, сквозь пальцы, как рыбки, проскальзывают. «Не суетись, паря, – учил Тяпа, – тут не скорость нужна, а деликатность!» Хвалился: вот какой он изобретательный, такой хороший способ придумал чопики набивать! И съезжал на старую тему: инвалид с детства, но никогда не отставал ни в чем ни от кого, и в баскетбол одной рукой играл, и в пинг-понг… делал новый виток: «Бог отнял у меня одну руку, как испытание мне придумал такое. Зато дал такую левую, что получше иной правой. Ею я и рисую, как многие не умеют, и всякое такое…» Своей культей за Бога цеплялся, для крепости святых поминал и тут же устраивал демонстрацию: садился на койку, распахивал словарь, высыпал в него массу чопиков, брал культей решеточку, прижимал ее к страницам и здоровой рукой гнал, как с горочки, по словарю чопики, запихивая их в решетку. Так дела у нас продвигались. Скоро и я намастырился, набил руку, вошел в ритм, мы почти поспевали за индусом. Тот сам заметил, когда однажды мы принесли к решетке свои коробки и подле его трех поставили. Он глянул на нас и сказал снисходительно: «…well, well, well… doing good, as far as I can see…»[75]

Мы ждали новую порцию чопиков, пили чифирь и сочиняли жалобы, придумывали, на что бы такое пожаловаться. Расстройства и паника, которую я наблюдал при каждой встрече с соцработницей, его вдохновляли; он весь сиял, гулял по коридору, переваливаясь, стонал, требовал таблеток, используя фразу, которой я его научил (Гимми пилз!.. Гимми пэйнкиллерз!..), а потом вновь садился за чай, чесался и придумывал: «Чё-то спина, шея побаливают…», – и я немедленно это записывал! Социальная работница недоумевала: как он мог написать все те жалобы? Им звонили из Директората, спрашивали, что это там у них творится, кого они там так довели, кто это там такой грозит голодовкой, кто это у них там такой завелся, кто это там с ума сходил?

– Никто не желает ему плохого, – говорила мне соцработница, хлопая ресницами и машинально перебирая бумаги на своем столе. – Почему он ругается?

Я пожимал плечами, прихлебывал горький кофе, хрустел сухим рулетом, вздыхал и высказывал робкие предположения: возможно, то жуткое происшествие, которое его так обезобразило…

– Ну ведь он инвалид с детства! – вскрикивала она.

Я соглашался, но…

– …видите ли, рука у него такая с детства, это же травма психическая на всю жизнь, а все остальное: лицо в лепешку, нога в щепки – это жизнь постаралась, мир, люди… и, несомненно, является следствием врожденного увечья, непременно!

– Да, как вы правы! Как вы все умеете объяснить! Какой английский! Как вы так хорошо по-английски научились говорить?!

Я пожимал плечами: я ж с ним в одной камере живу… я его каждый день слушаю… еще бы я не понимал!..

– Если человек обезображен, – рассуждал я, – разве не ощущает он несправедливости?.. Того, что он обделен?..

Всплеснув руками, она восклицала:

– Конечно, конечно! – И тут же пускалась в свои рассуждения: – Но разве мы в этом виноваты?.. Разве мы ему ноги ломали?.. Видите, за чужие злодеяния приходится расплачиваться совсем другим людям… все ему только добра желают… а он нам что?..

Просила помочь решить эту проблему – на нее со всех сторон давили, давили…

– У меня тоже есть начальство, – говорила она. – Они требуют, чтоб был порядок, чтоб я наладила с ним отношения, решила его проблемы… Договориться с ним никак не получается. Притворяется, что не понимает! Такие письма шикарные пишет! Такие открытки рисует! А говорить не желает! Невозможный он человек! Чуть что, скандалит, рычит, кричит…

Тяпа спуску не давал – старый уркаган устраивал настоящие истерики: топал здоровой ногой, ноздри раздувал и жутко бранился. Соцработница хотела, чтоб я посодействовал как-то… Вопросительно заглядывала в глаза, печенье пододвигала. Я хмурился, понимал, что меня норовят использовать, а мне толку от того не будет никакого! Они все такие: им бы только человеком манипулировать, чтоб свою работу не делать. Сама не могла договориться с Тяпой, не хотела мозгами шевелить: табачку ему купить, шоколадку принести, – меня припахать решила. Вот такие они! Находят более-менее вменяемого в толпе идиотов и на его совесть давят, чтоб он за них порядок для них же устраивал… Так было в лагерях, так у них обстояло дело и в тюрьмах, так в Европе, Азии, Африке, на Востоке, везде! Во всем мире!