Читать книгу "Симптомы счастья - Анна Андронова"

Елена Михайловна сначала расстроилась, поджала губы, хотя, видимо, все равно не поняла, когда они едут и куда. А на слово «Москва» действительно оживилась и рассказала, как в каком-то там году они с Митей и Милей ходили в Большой театр. В соседнем ряду с ними оказался известный военный генерал, он сразу стал за Милей ухаживать, пер как танк, говорил пошлые комплименты, а Миля только хохотала и отшучивалась. Митя же страшно рассердился и надулся. Тогда этот чин отстал от Мили, решив, что она Митина невеста, и стал ухлестывать за Еленой. «Тогда Митька прямо взбесился, а тот ничего не мог понять. Мы так смеялись!» И расстроилась вдруг, потому что не смогла вспомнить год, когда это было.

Елену Михайловну уложили спать, Марина Семенна, золотая женщина, сполоснула тарелки. Леве в комнате стало душно и как-то не по себе, они с Надей вышли посидеть на веранду. Было тепло, сумерки, тихо шуршал яблоневыми ветками старый сад, у соседей слева кто-то тихо переговаривался. Журча текла из шланга вода, пришел Мурзик в ожидании молочка. Далеко между соснами красное солнце садилось в тучу, похожую на крокодила. Они держались за руки, им было так хорошо! И ничего не надо было говорить, потому что видели и слышали они все вокруг одинаково. И сад, и тучу. И Мурзика, и солнце. И мысли их были об одном и том же: поездка, Соня, бедный Сережа не увидит ее такую взрослую и красивую. Все будет хорошо, послезавтра будет виза, и билеты, и столько еще радости будет, что всего и не передумать…

Конец

Но на завтра ничего не исполнилось. Ни Москвы, ни визы, ни Израиля, ни Сонечки. Ничего. Потому что Лев Григорьевич умер во сне той ночью. Рано утром Надя встала на зов Елены Михайловны и наткнулась на его холодную тяжелую спину. И с момента страшного Надиного крика действительность для Елены Михайловны окончательно исказилась. К ней так и не подошли, было много суеты. Ходили люди, конечно же закрыли дверь. Надя сказала незнакомым хриплым голосом: «Пожалуйста, тише. У нас здесь больная бабушка». Какая еще на их даче могла быть бабушка? Потом перестали топать и галдеть, уехали, что ли? Телевизор не включали, обедать так и не дали, потом Марина Семенна, шмыгая и постанывая, принесла остывшую кашу. Ночью кто-то за стеной без конца плакал и плакал. Нади долго не было, неделю или даже месяц. Потом она вернулась с машиной, переехали в город. Было уже холодно. Осень? На дачной дороге в грязи и лужах лежали бурые листья. Левушка был в Москве, наверное. Очень трудно было вспомнить, почему его теперь постоянно нет дома. Писем больше никто не писал, и он тоже. «Какие письма, Елена Михайловна, когда из Москвы можно в любой момент позвонить!» Но кажется, он и не звонил.

Так они остались одни. Две женщины, две старухи. Ровно всю жизнь друг друга не любящие, но не со зла, а по обстоятельствам судьбы. Далекие друг от друга, но также и друг другу нужные. Жили, существовали рядом. Да еще одна – Марина Семенна прилепилась куковать-доживать. Читала газеты, пересказывала мексиканские серии, трещала без умолку. Елена Михайловна редко теперь ее понимала. Она все больше спала, а когда просыпалась, всё вокруг продолжало оставаться таким же зыбким и неверным, как во сне. Она целыми днями полулежала на высоких подушках, отвернувшись к окну, и молчала, а людей узнавала не сразу, с сомнением. Надя заходила и стояла подолгу у постели, уставившись в одну точку. «Господи, одинокая сумасшедшая старуха. И я. Я бы тоже с удовольствием сейчас так легла…» – «Леля, это ты? Что, Сережа приехал?»

Надя переслала в Израиль посылку с подарками, без Левы она никуда не поехала. Разобрала при помощи кафедральных коллег архивы и записи всех Черкасовых. В университетскую же библиотеку отправила большинство книг. Перестала писать письма от Эмилии Павловны, а от Сережи, наоборот, написала очень много, но никому уже не читала и порвала. Следующим дачным летом Надя села на веранде в кресло и сложила на коленях свои тяжелые натруженные руки. Все было в точности, как год назад: и сад, и красное солнце, и шланг у соседей. Не было только Левушки на соседнем стуле. И так она сидела и сидела тихонько, и дышала все реже и тише, а глупый Мурзик до утра терся об ее холодные бледные ноги и мурлыкал в ожидании молочка.

Елена Михайловна проснулась как от толчка. Она была в своей городской квартире. Одна. Ночью. Было очень тихо, тикали часы, в соседнем доме светилось всего два или три окна. Значит, было очень поздно. Ночник над изголовьем не горел. Тряпки под поясницей промокли, но она знала, что звать кого-нибудь бесполезно. Никто не придет. Бедная Надя не придет. Как хорошо, что она умерла почти старушкой, много повидала. Ее хоронили отсюда, из этой квартиры. Народу собралось много, ее любили и на новой, и на старой работе. У Елены Михайловны под дверью разговаривали два сослуживца, вспоминали, какая Надя была умница, жалели.

Да. Рыженькая, кривоногая, худая, с торчащими ушами, ходила только в сером и синем. Не пара ее Левушке, которого так любила! Левушка, сыночек. Бедный мальчик! Седой толстый старик. Умер на даче, просто не встал утром. Елена Михайловна видела в дверную щель простыню с фиолетовой каймой, когда его выносили на носилках. Ее сразу насторожила эта кайма, такая неестественно яркая, чужая тряпка, у них не было такой. Сережа? Мог бы растить здесь своих детей, жить с этой кудрявой евреечкой в своей бывшей детской. Что с ним случилось в той проклятой стране? Наверное, разбился на машине. Они лихачили во все времена, эти молодые люди. Она была к Сергею несправедлива, слишком требовательна. Как теперь загладить свою вину?

Все бросили ее: дети, внук, Гриша, Миля, Митя, Леля, родители. Она не может одна, больше не может. Одиночество – самое большое в ее жизни несчастье. А была ли она счастлива? Вспомнился день, яркий и солнечный. Катание на лодке по Днепру. Опять белое платье колоколом вокруг ног. Голубоглазый мальчик, похожий на херувима. Все смотрит и смотрит только на нее. Оглушительный запах нагретой травы, прозрачное небо над гамаком, папенька целует в лоб сквозь дрему, поправляет съехавшую шаль. Так хорошо, что нет сил проснуться…

Елена Михайловна пережила Надю на два с половиной года и умерла во сне в возрасте девяноста шести лет. Марина Семенна к этому времени уже давно переселилась к ней в ожидании обещанной по наследству квартиры и по привычке одиночества. Утром зашла в комнату. А там вон что. «Как будто шла, шла долго, устала, и в самом конце пути отдохнуть прилегла, – рассказывала она соседкам во дворе. – Улыбалась, представляете?! Лицо такое светлое, как молодое, даже морщины разгладились. И еще – на бок повернулась! Она уже лет пять сама никуда не могла. Ладошки под голову положила, как маленькая. Отмучилась, Господи, прости!» И тетки на лавочке кивали: «Да, да. Бог прибрал наконец-то».

Марина Семенна не раз принималась плакать. Она была женщина незлая и тоже ужасно одинокая. Было и за себя неспокойно, и за бабку обидно. Ни тебе детей рыдающих, ни внуков. Суетливых родственников. Умерла, как прачка, а была профессорша. У Марины Семенны были свои представления и жизненный опыт насчет профессорских похорон. Чтоб венки и елки и панихида торжественная по месту работы. Множество она знала тонкостей – что приготовить, как нести, куда гроб ставить да кто должен. Всего только она смогла зеркала занавесить и позвонить по телефону, давно приготовленному. Сообщила и обязанности свои сложила. В сторонку отошла, сознавая, однако, что не прими она меры по квартирному вопросу, лежать бы ей годами спустя так же на кровати, холодной и без надежды, что кто-то придет. Тут-то пришли. Прибежали Левины ученики из университета, несколько кафедральных сослуживцев. Забрали оставшиеся книги, научный архив Григория Львовича. Со второго этажа пришли две бабки обмывать. Кто-то заказал гроб и вообще все, что с этим связано. Положили Елену Михайловну к мужу в могилу, постояли, помянули в столовой быстренько. Все близкие знакомые давно умерли, народу было немного. И все.