Читать книгу "Мадам танцует босая - Марина Друбецкая"

— Занят? — Жоринька распахнул дверь и ворвался в кабинет Студенкина. Тот встал из-за стола.

— А-а, Жорж… Хорошо, что вы пришли. Хотел сам пригласить, да вы все бегаете со своей фильмой.

Жоринька, не спросясь, опустился в глубокое кожаное кресло и закинул ногу на ногу. Студенкин поморщился.

— Ну, и что это значит, дорогой мой Владимир Никитич? — по инерции гекзаметром вопросил он.

— Вы о чем? — Студенкин сделал удивленное лицо.

— Где гонорар за «Печальные грезы»? — Жоринька перешел на нормальный язык.

— Ах, вот вы о чем? Будет гонорар, будет. К сожалению, не в том объеме, на который мы все рассчитывали, но… Сборы, милый Жорж, сборы весьма подкачали, — заторопился Студенкин, заметив, как дернулся Жоринька. — Неудачно выпустили. Все идут на вашу «Защиту Зимнего». Истории любви стали неинтересны. Вот так-с.

— Не верю вам ни на грош, старый вы лис. А что с контрактом на «Безвинную жертву страсти роковой»? Помнится, мы с вами говорили о нем чуть ли не весной.

— Как не помнить, но… Поймите и вы меня, Жорж. Весной вы сидите в Петербурге, потом возвращаетесь с, извините, черт знает чем на голове. Как вас снимать, если у вас голова, как после тифа? Все лето вы отращиваете волосы, а осенью у вас, видите ли, премьера и опять — под скобку. Что прикажете делать? Вот и пришлось…

— Милославский? — прошипел Жоринька, нервно постукивая пальцами по подлокотнику.

— Милославский, — удрученно вздохнул Студенкин, разводя руками.

— А вы негодяй, любезный Владимир Никитич. Слово свое не держите.

— Ну, вы тоже, знаете ли… Мы вас брали как героя-любовника, а теперь, после вашей прекрасной «Защиты…», вы — злодей. Смена амплуа, да-с. Старого Жоржа Александриди больше нет. Придется вам к этой мысли привыкать. Во всяком случае, я не представляю, кто рискнет занимать вас в прежних ролях.

Жоринька в ярости вскочил и занес было кулак, чтобы ударить Студенкина, но только рассек воздух, выругался и выбежал из кабинета.

У входа в кинотеатр «Арс», на стене которого красовался плакат с перерисованной грубыми мазками фотографией Ленни: Александриди-«ворон» на крыше, — их уже ждала директриса, полная матрона в жакете с лисьим воротником. Ленни увидела остановившийся взгляд зверька и инстинктивно прижалась к Эйсбару.

— Пожалуйста, прямо на сцену! А где господин Александриди? Какая жалость! Тут столько специальных гостей! — охала она. — Госпожа Оффеншталь? — она смерила Ленни плачущим взглядом: слабая замена! — Известный художник фотографии? Единственный хроникер, допущенный к съемкам? — повторяла она слова Эйсбара, и слезы высыхали у нее на щеках.

Зал. Опять полный. Лампы ударили Ленни прямо в глаза — она никогда не бывала раньше в лучах рампы: оказывается, все растворяется тут, на сцене, в этих лучах. Директриса вещала, выйдя на край подмостков, явно отыгрывая нечто в духе финала чеховских «Трех сестер». Что именно она говорила, было непонятно, но голос ее плыл над залом, как густой дым. Потом вперед шагнул Эйсбар и молча поклонился. То же самое сделала и Ленни.

Лисья мордочка покачивалась в такт тяжелым шагам директрисы и, казалось, заговорщицки подмигивала. Они прошли коридорами и оказались в ложе. Бархат, кресла, диван, портьеры. Дверь закрылась снаружи, они остались одни. Эйсбар достал коробку с папиросами.

— Лисица разрешила здесь курить, — язычок пламени от спички мигнул в темноте, поднялся занавес, и светлеющий экран осветил тлеющий край папиросы, жесткую линию губ. Фильм начался.

Ленни устроилась в кресле, а Эйсбар полуприлег на диване. Тапер лихо бил по клавишам. Впрочем, как и на предыдущем сеансе, играл не подельник, а очень неплохой пианист — в сопровождении оркестра дали пока только несколько сеансов, но было сделано переложение для рояля, он слышал, оно нравилось музыкантам, в том числе отменным солистам. «Надо подойти после окончания фильма и поблагодарить его», — подумал Эйсбар. Он переводил взгляд с экрана на серьезное лицо Ленни. По нему пробегали тени — то восхищения, то удивления, то оно застывало в попытке скрыть неприязнь — такая уж непримиримая наша Ленни — и холодная гримаса держалась несколько минут, пока не таяла в мечтательном, отчасти завистливом прищуре. Он перетянул ее к себе на диван.

— Вы что? Не отвлекайте… — прошептала она, но сразу пригрелась, облокотившись на него.

По экрану плыл дирижабль и тянул за собой Андреевский флаг. Его струящийся шелк заполнил весь экран. Кто-то в зале зааплодировал. Ленни владело смешанное чувство. Уже не первый раз по ходу фильма ей казалось: не слишком ли вычурна эта прогосударственная тема, не слишком ли назойлива, какими задавленными в результате выглядят на экране люди. Просто люди. Пешки — в тех ли руках или в этих. Что-то отталкивало ее, но что — она пока не могла объяснить. Однако то, что она видела, отличалось от всего, что когда-либо появлялось перед ней на экране. Как детские рисунки отличаются от грандиозных ренессансных полотен — высокопарно, но иначе не скажешь. Она повернула голову и посмотрела на Эйсбара, пытаясь увидеть в нем нечто, напрямую соответствующее происходящему. Скрытую неистовую религиозность? И это религия, которую он сам и создает? Она рассматривала его лицо, ища объяснение спокойной жестокости, которая исходила от экрана, а он прикрыл глаза и следил за действием, наверное, по одному ему ведомому отблеску теней да перестуку фортепианных клавиш. Руки его давно ласкали Ленни, поначалу — едва касаясь, не торопясь, задумчиво. Будто и не призывая ни к чему, но и не отступая. Пошли сцены с комиссаром в кожаном обмундировании на питерских крышах. «До чего же хорош стриженый Жоринька, совсем другой в этой роли, — подумала Ленни. — Никакой слащавости, а смотрит как гипнотизер. Да, просто чудо!» Она повернулась к Эйсбару, а он приподнял ее, привлек к себе и закрыл от нее экран поцелуем.

— Подождите, так нельзя… — выдохнула она.

Он отпустил, прошептав:

— Там был повтор монтажной фразы. Впрочем, могу попросить механика повторить. Хорошо, сильно отвлекать не буду, только чуть-чуть… — он уже разобрался в ее белье, юбке и… и ей пришлось напрячь шею и упереться в диван, чтобы экран не качался вместе с ней. Не слишком ли, Эйсбар? Но как с ним спорить? И зачем? На экране стыл воздух над крышей Зимнего дворца, медные девы скорбно взирали сверху на толпу. Эйсбар не торопясь гнал свое желание, придерживая удобное тельце Ленни, и смотрел, как «ворон»-Александриди насмешливо вышагивает по краю крыши Синода — все дальше от коней, к углу здания, к Неве. Он прижал к себе Ленни сильнее. Разговор со зрителями после окончания фильмы был крайне лаконичный — Эйсбар сослался на усталость. Решили ехать в мастерскую и там перекусить — заказать что-нибудь из соседнего ресторана.

Пошел снег — такими крупными хлопьями, что, казалось, с неба спускаются невиданные насекомые, левитируют, заглядывая в окно, и дальше плывут в воздухе по своим делам. В мастерской было тепло и покойно. Притихли эйсбаровские черновики, на которых кривлялись его остроугольные рисунки; застыли на давно открытых страницах фолианты по истории мировой живописи — и заснула в пыли Венера на старой мятой фотографии. Среди хлама на большом письменном столе, обитом коричневой фланелью, возвышалась уже горка чистых листов бумаги, поглядывая на мусор с очевидным высокомерием нового дела, ради которого забудут старое. Отблески огоньков, прыгающих в печке, бегали по шелковой драпировке ширмы. Было хорошо. Ленни устроилась на краю широкого дивана, высвободив себе место между книжками, и поедала n-ную баранью котлетку, дирижируя косточкой в такт своим разглагольствованиям.