Читать книгу "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин"

расширяемо, совершенно относительно и условно. Кто же не переживал три секунды как целый год и год как три секунды? Я даже думаю, что с 1914 года время как-то уплотнилось и стало протекать скорее… Время, как и пространство, имеет складки и прорывы… Во времени иногда бывают сотрясения. Время, наконец, в каком-то смысле обратимо. Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку» [1, с. 472]. Замечания философа крайне продуктивны, они тем более западают в память, что вызваны глубоким пониманием древнего, архаического восприятия времени как некой субстанции, управляющей важнейшими процессами жизни. Возникают у него и малопонятные, на первый взгляд, суждения о природе времени: «Время – боль истории, не понятная «научным» исчислениям времени. А боль жизни – яснее всего, реальнее всего. «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию» [1, с. 473].

Наконец, мы обнаруживаем у Лосева в книге «Диалектика мифа» то, что стало причиной и поводом для его ссылки советской властью в лагеря на три года, а формально именно эти, нижеприводимые суждения, вынудили обратить на себя внимание могущественного в то время Л. Кагановича в его речи на съезде коммунистической партии. Вот этот знаменитый отрывок, какой для нас интересен не тем, что философ по-своему объяснил основания «коммунистической мифологии», как он об этом пишет, но тем, что он уловил базовые мыслительные структуры, порождающие формулы коммунистического мифологического мышления. Они лежат в самой основе собственно русского мышления, замешанного на том самом архаическом и архетипированном мыслительном субстрате, о каком мы говорили выше, и какой до сих пор непонятен не только для внутренних критиков, но и для критиков извне, со стороны все более атеистического Запада и его голого механистического эмпиризма, замешанного на безжизненной и умервщляющей жизнь логике. Оно настолько очевидно в своей даже и до-архаической природе, так как оно использует двоичную систему разделения мира – белое/черное, светлое/темное, друг/враг, свои/чужие, что удивительно, как это не бросалось в глаза раньше исследователям коммунистической идеологии.

Причем, эта принципиальная дихотомичность сохранилась в своем виде до самого распада социальной структуры, замешанной на данном типе идеологии. Гласность как главная часть перестройки внесла сумбур в эту иерархичную двоичность (вот вам еще один пример к тем, что будут указаны ниже: «сумбур вместо музыки») и начала разрушать всю систему. Но данное разрушение было и осталось внешним. Но поскольку она посягала на основы и на само качество мышления людей, она сумела раскачать многие опоры бытия.

Лосев обратил внимание на странное проявление во всем советском дискурсе, носившем внешне примитивно идеологический характер, древних и, оказывается, неизжитых форм мифологического мышления. А иначе, откуда могли взяться все эти замечательные образы и мифологические существа: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» (в России с удовольствием был взят от основателей марксизма этот броский афоризм, вполне подходивший под привычные формы мышления – Е. К.), но при этом «копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливают зубы» и т. д. Тут же снуют такие фигуры, как «бандиты во фраках», «разбойники с моноклем», «венценосные кровопускатели», «людоеды в митрах», «рясофорные скулодробители»… Кроме того, везде тут «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов»; и в этой тьме – «красная заря» «мирового пожара», «красное знамя восстаний»… Картинка! И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии» [1, с. 487].

Если вспомнить зарождение русского народовольчества, вообще движение разночинцев, какое было отражено и у Тургенева, и у Достоевского, и очень хорошо у писателей из «народного круга» – Глеба и Николая Успенских, Решетникова, Помяловского и иже с ними, да и Горький тут не подкачал, то как раз в их творчестве были крайне широко представлены мифы «мирового пожара», «очистительной бури», героя с «пылающим сердцем»; в листовках же боевых отрядов народовольцев подобные формулы были самым расхожим местом: «кровавый царизм», «душители революции», «кровопийцы», «реки и океаны народного горя» и т. д. и т. п. Мифологическую основу подобных словесных формул нечего даже доказывать каким-то анализом, она видна невооруженным взглядом. И самое замечательно, что она впритирку ложилась на крестьянское и, можно сказать, разночинное сознание. Но и интеллигенция не подкачала, используя весь спектр этого мифологизма с отрицательными коннотациями на протяжении всей своей истории, особенно ярко в периоды так называемых чисток и идеологических компаний в тех или иных событиях истории России последних двух веков. Эти бесконечные «долой», «да здравствует», «раздавить и уничтожить» и т. д. не сходили не только с первых страниц газет, но внедрились и в художественный дискурс.

Ярким примером такого рода манипуляций мифологическими структурами уже в советское время выступает словесная фактура обсуждения романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (которого, как известно, никто из выдававших, подчас, невероятные мифологические формулы, не читал) и осуждения личности его автора. Немало перлов к этой парадигме было добавлено в период расправы над Александром Солженицыным. Из уважения к великим и уже в прямом отношении мифологическим фигурам русской литературы как Пастернак и Солженицын не будем их воспроизводить, слишком много чести их авторам. Но поразительно другое – для расхожего и обыденного сознания рядового советского (русского) человека такого рода «поносящие», оскорбительные, «ругательные» словесные формулы не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее. Напротив, они воспринимались как некая норма речи, применимая в подобных случаях. Надо сказать, что в обыденной практике словесного общения (причем безотносительно к социальному происхождению говорящего) русского человека обсценная лексика разного уровня лексической и грамматической сложности, просто ругательства, их употребление были расхожим явлением.

Ряд литераторов, вроде В. Войновича и Ю. Алешковского, на этой базе выстраивали целые речевые стратегии своего дискурса. Особенно ярко это проявилось у Алешковского, который изобретательным образом использовал такого рода языковые приемы, точно выстраивая социально-психологическую атмосферу советского общества в его шаржированном, но проницательно угаданном, виде говорения штампами, мифологическими, по сути, формулами, виртуозно употребляя обсценную лексику. Причем семантика обнимала широкий спектр подобного речевого потока – от идеологического, самого замшелого и примитивного партийного дискурса до включения в состав речи широко распространенных околокуль-турных штампов. Такими же приемами по-своему пользовался и Веничка Ерофеев.

Надо заметить, что эта линия, пусть она и не была ни в коем случае центральной для развития русской литературы, отражала существенные стороны национального сознания, выявляла то, что мы называем не умершей еще мифологической архаикой в глубинах психологии человека русской языковой культуры. Не случайно такой тонкий стилист, как Андрей Битов, особо выделял творчество Ю. Алешковского и Вен. Ерофеева и посвятил языку их творчества ряд блестящих эссе.