Читать книгу "Странная практика - Вивиан Шоу"

Почему-то она еще ожидала, что найдет его.

Он был… холодным на ощупь, совершенно неподвижным. Тот обруч, который постепенно наползал Грете на грудную клетку с того момента, когда она потеряла его ментальное прикосновение, сжался – резко, жестко, словно повернули винт, ударили кулаком под дых. Жгуче-сухими глазами она смотрела в еголицо.

В красном аварийном освещении туннеля он был черно-белым, в нем совершенно не осталось красок, а резкий контраст уничтожил все мелкие детали. Морщины, окружавшие его губы и прочерчивавшие лоб, сохранились: полностью их стереть было невозможно. А вот измученным, осунувшимся и потрепанным он больше не казался: выражение лица существа, силы которого на исходе, которое устало так, что отдых уже не поможет, но мужественно держится, потому что выбора просто нет, исчезло. Глаза у него были закрыты, глубокие параллельные складки между бровями разгладились. Губы у него были в крови, но их уголки чуть приподнимались в улыбке.

На этом лице было жуткое и прекрасное спокойствие, тихая умиротворенность, каких она никогда прежде на нем не видела. Не подозревала, что он на них способен. Это была безмятежная улыбка мраморной статуи, безмолвной и неподвижной. Эта мысль принесла с собой еще один отрывок из полузабытых текстов: «Мир Божий превыше всякого ума»[11].

Грета никогда толком не понимала, что это значит, не поняла и сейчас. Единственное, что она могла понять в эту минуту, – он умер. Фаститокалон умер. Все пропало, потому что он умер, ушел за пределы ее умений, а он был… всем, что у нее оставалось.

Грета не могла дышать: горло у нее перехватило болезненным спазмом. И теперь наконец пришли слезы, превратив все вокруг в зыбкое пятно. Грета стояла рядом с ним на коленях, стиснув пальцами лацканы его пиджака, – и страшные болезненные рыдания вырвались у нее из груди. Пусть бы еще какие-то голубые монахи явились, чтобы всадить нож и в нее, пусть бы туннель на них обрушился… ее это не волновало. Она уткнулась лицом в его неподвижную грудь, оплакивая все потери, все, что погибло, все, что выброшено, потрачено зря, не нужно.

«Шанти, шанти, шанти».

* * *

Крансвелл услышал это, когда они еще не свернули в главный туннель, следуя за ослепительным парящим огоньком: кто-то плакал, очень-очень горько.

Сэмаэль возглавил их движение. Он превратил крылья и перепоясанный золотом хитон в щегольский костюм из белого шелка, что воспринималось чуть легче, однако Крансвелл все равно чувствовал себя не просто не в своей тарелке, а даже вообще вне посуды.

Ратвен по-прежнему тяжело опирался на Варни, и лицо и руки у него опухли и покрылись волдырями, а волосы падали на лоб пыльными космами. Крансвелл смутно изумился тому, насколько они длинные, когда не зачесаны назад. Из-за этого беспорядка вампир почему-то стал моложе, а его странные глаза казались совсем огромными. Состояние самого Варни было чуть получше, но совсем ненамного. Сам Крансвелл получил жуткую мигрень и сильный солнечный ожог, и руки у него все еще покалывало и потряхивало отдачей от сабельного удара.

Тусклый красный свет, который давало аварийное освещение, полностью тонул в белом сиянии шарика света, парившего у Сэмаэля над плечом. Оно было таким же ярким и безжалостным, как прожектор, направленный на место преступления: Крансвелл ясно разглядел еще двух мертвых монахов «Меча Святости», осевших бесформенными кучками, а чуть дальше впереди Грета Хельсинг стояла на коленях над чем-то, вроде мятой кипы старой одежды. Звуки, которые она издавала, были ужасающими, неуправляемыми, яростными.

Одежда выглядела… очень знакомой. Эта мысль вытеснила из сознания Крансвелла вопрос, какого черта она здесь делает, ей же полагалось остаться в безопасности и сюда не лезть.

Он проворчал что-то себе под нос и шагнул вперед, заметив, что Ратвен и Варни делают то же самое, однако Сэмаэль поднял безупречную ладонь – и они моментально остановились. Он подошел ближе к женщине, скорчившейся на полу, а шарик света остался на месте, так что Крансвелл понял, что Сэмаэль и сам излучает видимый свет: казалось, белый шелковый костюмсияет.

– Неправда, знаете ли, – проговорил он мягче, чем Крансвелл мог ожидать.

Голос у него был негромким, но почему-то прорвался сквозь душащие Грету рыдания, как будто он кричал.

Она повернула голову, показав лицо, превратившееся в уродливую маску – красное, мокрое от слез и соплей, – чтобы посмотреть на Сэмаэля.

– Ш-што неправда? – выдавила она, задыхаясь. – Кто вы, к черту, такой?

– Мир Божий, – пояснил он, – не превыше всякого ума. Просто те, кто так решил, были не очень умными. – Слабый, но видимый ореол света вокруг него немного поблек. – Мое имя Сэмаэль, а в рамках данной ситуации вам, наверное, стоит считать меня Сатаной.

Он подошел к обмякшему телу Фаститокалона и опустился на колени по другую его сторону. Великолепные белые шелковые брюки в луже крови не запачкались. Крансвелла задело только краешком того взгляда, который был устремлен на Грету, но все равно ему пришлось проморгаться и тряхнуть головой, пытаясь прийти в себя. Глаза Сэмаэля больше не были ярко-красными кабошонами – они превратились в глаза обычного человека, не считая того, что радужка стала ослепительно, переливчато, мерцающе голубой, словно крыло бабочки.

* * *

– Он же умер, разве не понятно? – хрипло сказала Грета. – Оставьте его в покое.

Ничего ей не ответив, Сэмаэль устремил пылающий голубой взгляд в лицо Фаститокалона.

– Ох, Фасс, – проговорил он все так же ужасающе мягко, – Фасс, почему ты не сказал мне, что настолько болен, почему не вернулся домой, чтобы мы обновили тебя как полагается, упрямый старый мошенник, почему все настолько запустил? Я просто готов впасть в гребаное уныние!

Он наклонился и легко поцеловал Фаститокалона в лоб, ненадолго оставив точку света в месте прикосновения. А потом, с видом человека, закатывающего рукава, чтобы приняться за трудную и долгую работу, Сэмаэль сел на пятки, закрыл глаза и соединил ладони. Когда он медленно их развел, между ними растянулась сеть тончайших нитей.

Грета отстранилась, морщась от яркого света, инстинктивно отодвигаясь подальше. Паутина света медленно опустилась на тело Фаститокалона: сначала просто окутала его, а потом словно впиталась внутрь, исчезая под одеждой и кожей. Сэмаэль возложил скрещенные кисти рук на грудь Фаститокалона и снова закрыл глаза.

Возникло ощущение затаенного дыхания, чего-то, накапливавшего силы для непознаваемого усилия, – а потом был какой-то удар бесшумного грома, и все золотые локоны Сатаны встали дыбом, превратившись в ослепительный ореол с танцующими на концах голубоватыми искрами. Голубой огонь лизнул неподвижное тело Фаститокалона. Несмотря на все эти странности, Грета ощутила пробежавшие по спине мурашки из-за голубизны света, однако он не был ярким ядовитым светом той штуки в стеклянной колбе. Этот оттенок был мягче и как-то добрее – и заставлял вспомнить блеск павлиньих перьев или переменчивое мерцание в глубине лунного камня.