Читать книгу "Дашкова - Ольга Игоревна Елисеева"

Еще 28 декабря 1762 г. Екатерина II дала слабину и вынуждена была подписать подготовленный Паниным манифест о введении Императорского Совета. Но потом, почувствовав, что раскол в стане вельмож очень значителен, отказалась его обнародовать. От документа была аккуратно оторвана подпись государыни{454} (история весьма напоминает надорванные Анной Иоанновной в 1730 г. «Кондиции» верховников){455}

Такие колебания свидетельствовали о большой политической неуверенности императрицы. И о том, что даже со связанными руками Екатерина II умела противостоять противникам. Дашкова же подсказывала читателям, что подобные шараханья – результат «прихоти», «суетности» и «самолюбия». В сложившихся условиях журнал с «Путешествием в микрокосм» и намеками на гражданскую войну был не менее действенным средством борьбы, чем кинжал под домино. 23 февраля 1763 г. Бретейль передал в Париж слова Панина по поводу Совета: «Времена ослепления и покорности, постыдной для человека, в России уже миновали»{456}. Племянница Никиты Ивановича вела себя так, как если бы это было правдой.

«Вот что значит женщины!»

Государыня отвергала проект Панина, опираясь на помощь Орловых. Но последние хотели слишком многого – брака Григория с августейшей возлюбленной. «К интимной близости ему предстояло присоединить права», – писал позднее Корберон. «Связанная взятыми на себя обязательствами, сознавая трудность своего положения и боясь опасностей… она не может пока освободиться от тех из окружающих ее лиц, к характеру и способностям которых должна относиться с презрением», – доносил в Лондон Бекингемшир. «Если бы императрица не боялась, а также и не любила, если бы она не думала, что для ее безопасности необходимо, чтобы Орловы находились в зависимости от ее милости, а вместе с тем, если бы она не опасалась их решимости в случае немилости, то она, быть может, сбросила бы иго, тяжесть которого она по временам чувствует»{457}.

При горячем темпераменте Екатерина II имела холодную голову. Она сознавала опасность, которой подвергалась, идя на поводу у желаний фаворита. «Для блага России и спокойствия и благополучия государыни, было бы очень желательно, чтобы Панин и Орлов жили в дружбе между собою, – продолжал британский дипломат, – если бы только дружба эта не была несовместима с мыслью о браке»{458}.

Екатерина оказалась между Сциллой и Харибдой – Паниным с его идей законодательного Совета и Орловым, предлагавшим счастливую семейную жизнь на троне. Обоим были даны кое-какие обязательства, от которых предстояло уклониться. Что императрица и сделала, противопоставив друг другу враждующие партии. Но игра минутами становилась очень опасной, и все ее участники сильно рисковали.

Идею брака подсказал Орловым вернувшийся из ссылки Бестужев. Когда-то он был первым помощником фаворита Елизаветы Петровны и, по словам служившего тогда в Петербурге Станислава Понятовского, настаивал, «чтобы Елизавета объявила публично о своем тайном браке с Разумовским – империи нужен был наследник по прямой линии»{459}. Теперь сменились декорации, даже люди, но не тактика старого вельможи.

Вот как дело описано у Дашковой: «Зима прошла серди общего веселья. В это время граф Бестужев… прочел некоторым лицам вздорную челобитную на имя императрицы, в которой ее всеподданнейше… просили избрать себе супруга ввиду слабого здоровья великого князя. Несколько вельмож подписали ее, но когда он явился с этой челобитной к моему дяде канцлеру, эта безумная и опасная затея была навсегда уничтожена мужественным его поведением… Он не захотел слушать дальнейшего чтения фантастической челобитной и, повернув Бестужеву спину, вышел из комнаты… Дядя велел заложить карету и, несмотря на болезнь, поехал просить аудиенции у императрицы, немедленно принявшей его. Он рассказал императрице… что народ не пожелает видеть Орлова ее супругом… Подобное поведение канцлера вызвало всеобщее одобрение и уважение к нему»{460}.

Ни слова о Панине. Ни слова о себе. Дело выглядит так, как если бы затею Орлова разрушил своим благородным поступком старый канцлер, устранявшийся от интриг и хворавший дома. Между тем сомнительно, чтобы Бестужев сам явился в дом закоренелого врага, которого старался подсидеть и которого считал ниже себя. У Дашковой фигуры меняются местами: канцлер выше «старого интригана» и как бы нисходит до отказа слушать его. Полагаем, что Воронцов узнал о проекте брака стороной, из разговоров при дворе. Дашкова писала, что ее дядя «почти никого не видел по болезни». Но примерно в это же время, 19 января, канцлер встречался с Бекингемширом и намекал на вспомоществование, за что обязывался помогать заключению торгового договора между Англией и Россией на британских условиях. «Гипокрит, какого не бывало, – с возмущением писала о Михаиле Илларионовиче императрица, – вот кто продавался первому покупщику; не было двора, который бы не содержал его на жалованье»{461}. Посол доносил в Лондон: «Если его величеству угодно будет повелеть произвести эту оплату, то, судя по тону, в котором говорил проситель, я полагаю, что уплата эта будет сочтена за большое одолжение». Какой контраст с образом из «Записок» княгини!

Однако Англия не связала своих интересов с Вороцовым. По мнению посла, канцлер был «человек слабый, боязливый, честный лишь наполовину и, как министр, полон предубеждений»{462}.

И вот такой вельможа настоял на аудиенции, немедленно получил ее и разговаривал с государыней в назидательном тоне: «Императрица… сказала, что не забудет откровенного и благородного образа действий дяди, в котором она усматривает и чувство дружбы лично к ней. Дядя ответил, что он исполнил только свой долг и предоставляет теперь ей самой подумать над этим, и удалился». Что ж, княгиня так видела. А кроме этого, создавала текст, в котором каждый действовал в определенном амплуа. Воронцов – благородный старый министр, образ которого показывает, как должен поступать царедворец в отношении своего государя. Он не предает Петра III, отказываясь присягать до смерти императора, и говорит в глаза Екатерине II правду о ее грядущем браке с Орловым. «Чистота его характера защищает его от всякого нарекания», – заключала племянница. В разговоре с Дидро она даже вложила в уста дяди упрек Бестужеву, читавшему челобитную: «Чем я заслужил такое унизительное доверие с вашей стороны?»{463}