Читать книгу "Германия. Свой среди своих - Анна Мосьпанов"

— Да бросьте вы, — говорю, — откуда вам знать-то было? Это родственники виноваты, что не объяснили толком.

Но они оба как-то сникли. Мы закончили все процедуры, попрощались.

Через несколько недель я общалась с коллегой из другой патронажной службы, на сей раз русской. Он мне рассказывал как легенду историю о некоем старике, перед которым сотрудники патронажной службы чувствуют какую-то особую ответственность. И что женщина-домохозяйка из дома приносит какие-то лакомства и очень тщательно следит, чтобы продукты в холодильнике не портились. А дело в том, что старик — блокадник. И медбратьям за что-то очень неловко, вот только он, коллега из русской службы, толком не знает, за что. Но историю слышал из первых уст.

В другой раз в доме престарелых небольшого вестфальского городка, куда мы с сотрудниками приехали освидетельствовать старенькую русскоговорящую бабушку, мне показали немецкого старика. Ему было на тот момент уже за девяносто. Старик был недвижим уже несколько лет, но голова — совершенно светлая. Чистенький, ухоженный, дружелюбный. Его историю мне потом в курилке рассказали сестрички, работающие в этом доме престарелых. Типичная судьба того времени.

Старик этот, тогда молоденький солдат, оказался в самом начале войны под Смоленском. Что там была за мясорубка — рассказывать не надо. Повоевать он успел ровно неделю. Потом его тяжело ранили, настолько тяжело, что через короткое время комиссовали. Все участие в войне этого человека составило семь дней. После госпиталя он начал вроде бы мирную жизнь в Германии, но так до конца своих дней и не смог оправиться от того, что увидел под Смоленском. После войны выучился на школьного учителя и вел тихую, одинокую жизнь в маленьком городишке в центре Германии. Ни жены, ни детей у него не было. По каким причинам — я уж не знаю. Точнее, медсестры не знали, а я рассказываю только с их слов.

Был этот человек, как говорят, нелюдимым, букой, чурающимся людей и дергавшимся от любого резкого звука, свиста, шума, будь то проезжающая мимо машина или раскат грома вдали. Жил один-одинешенек со своими книгами. Единственное увлечение — рыбалка.

В начале девяностых годов, когда ему уж к семидесяти было, в Германию начали приезжать этнические немцы из Казахстана. И этот человек, собрав вокруг себя таких же пожилых энтузиастов, организовал в своем городке что-то типа фонда помощи приехавшим.

Немецкие пенсионеры помогали новоиспеченным иммигрантам заполнять документы, ходили с ними по врачам, на первых порах даже делились одеждой и предметами быта. Все это на совершенно бескорыстной основе.

И человека как подменили. Он расцвел, помолодел, ожил. Сам старик объяснял это тем, что всю жизнь мечтал хоть каким-то образом искупить свою вину за те семь дней, что провел в России. Но все возможности не было. И вот представилась. Перед ним были выходцы из Советского Союза, которым нужно было помочь. И круг замкнулся. Человек обрел смысл жизни и пришел в какое-никакое согласие с самим собой.

Старик этот помог очень многим приехавшим этническим немцам — не один, конечно, не сам по себе. Но без него бы ничего не было. Потом его разбил инсульт, после которого он и попал в дом престарелых, причем не в своем городке. Медсестры говорили, что к нему постоянно приходят русские посетители, все время разные. Издалека приезжают. То конфеты принесут, то фрукты, то гулять вывезут. А дедок этот, как только видит своих подопечных, так оживает сразу.

Вот вам и война, которая закончилась почти семьдесят лет назад. Нет срока давности у таких событий. Нет и не может быть.

Потому что каждая отдельная судьба — это трагедия, а сложенные вместе судьбы — уже история.

Меня часто спрашивают о том, как я могу жить в этой стране, не давит ли груз прошлого и что я говорю детям, и, зная всю историю, не страшно ли…

Чтобы завершить тему военного прошлого, расскажу вам о ситуации, которую я наблюдала здесь однажды 9 мая. Дело происходило в районе, где традиционно живет много иммигрантов — выходцев из бывшего Союза. Шли по улице три старичка. Тяжело шли, медленно, останавливаясь, передыхая. Очень старенькие. У каждого на груди надетого по случаю великого праздника костюма — орденские планки. Глаза сияют. Шли и разговаривали по-русски. Народ, в общем-то, никак не реагировал — мало ли кто куда идет и кто во что одет.

Я была на противоположной стороне улицы. И увидела потрясающую картину. Навстречу нашим ветеранам шли два немецких старика той же возрастной категории. Бодрее на вид, безусловно. И как-то ухоженнее, что ли. Один из них явно плохо слышал, потому что другой ему очень громко рассказывал о каком-то докторе, которого он вчера посетил, и есть новая терапия, и… Так громко рассказывал, что слышно было на другой стороне улицы.

Поравнялись, кинули друг на друга взгляд и было пошли каждый своей дорогой, но… Немцы вернулись, подошли к нашим. Дальше был диалог, больше напоминавший пантомиму с яркой жестикуляцией, с обрывками каких-то фраз, намешанных на двух языках, со словами глуховатого немца — его было очень хорошо слышно — о том, что он пятьдесят лет не мог спать спокойно, и война — это беда, и нынешние немцы — они не такие, они совсем другие. И в конце — я своими глазами видела — бывшие солдаты обнялись. Обнялись, расцеловались. И на глазах у наших стариков были слезы.

Я прожила в этой стране почти пятнадцать лет. Но такую сцену видела всего единожды, и она потрясла меня до глубины души.

Вот этот вот случай для меня — ответ на все вопросы. На все «Зачем?», «Почему?» и «Как ты можешь жить в этой стране?».

Я не наивна и далека от мыслей о том, что все оставшиеся в живых солдаты вермахта готовы брататься с нашими ветеранами. И — да, немцы не празднуют 9 мая. 8 мая в Берлине проходят праздничные мероприятия — весьма скромно, надо сказать, и, в общем-то, все. Но оно и понятно. Чего им праздновать? Но все же старшее поколение знает и помнит, и я ни разу не слышала плохих слов по отношению к русским в контексте той войны. Никогда. И эта страна извлекла уроки из тех страшных событий, и сделала выводы. И идет вперед. И возит своих детей на экскурсии в бывшие концентрационные лагеря, и показывает, и рассказывает, и признает.

Вот за это я люблю Германию. Несмотря на все прошлое или, по-другому, — зная ее прошлое и видя ее настоящее.

Поэтому хочу обратить ваше внимание на один очень важный момент. Общаясь с немцами на тему Второй мировой войны, будьте предельно аккуратны. Не нужно сейчас, спустя семьдесят лет, пытаться кому-то что-то доказать. Они в большинстве своем знают и помнят все, что произошло. По немецкому телевидению регулярно идут передачи на военные темы. В школах дети на уроках истории очень подробно изучают тот исторический период, пишут сочинения, просматривают архивные материалы. Нацистские проявления в современном обществе преследуются самым жесточайшим образом.

Другое дело, что вряд ли кому-то из ваших немецких знакомых доставит удовольствие разговор на военную тему. Старшее поколение, скорее всего, будет смущаться, а молодые… им нечего вам сказать.

Нынешние немцы — это уже четвертое поколение. И они не имеют никакого отношения к тем нацистам, которые сотворили самое чудовищное преступление двадцатого века. Поэтому единственно правильное в подобной ситуации — с уважением относиться к тому, что на сегодняшний день Германия делает все возможное, чтобы ее граждане знали и помнили свою историю и чтобы подобные дикие преступления больше никогда не повторялись ни в одной стране мира.