Читать книгу "Вестники Судного дня - Брюс Федоров"

Опять лежал Семён один в своей палатке, опять его пальцы сжимали заветную подкову. «Что же ты не помогаешь мне, мой талисман? Не отводишь беду? Может, проржавел ты до конца и не осталось в тебе былой силы, чтобы бороться со всеми напастями моей жизни? Что же теперь? Опять стук вагонных колёс, роба с номером, нары, окрики караульных-вохровцев? Всё возвращается на круги своя? Значит, впереди вновь ждет черная беспросветность и я возвращаюсь в мир призраков?»

– Ты как, Семён? Тебе плохо? – отец Серафим участливо положил свою теплую ладонь на макушку Веденина и начал медленно гладить по голове. Так когда-то делала родная мать в далёком детстве, лаская и успокаивая своё дитя, вскрикнувшее и проснувшееся от одолевавших его страшных сновидений, на которые так богато детское воображение.

– Что же это происходит, отец Серафим? – Веденин резко присел на край койки. – Конца и краю этому нет. Опять на муки посылают.

– Тебе что-то объявили, сын мой? – голос священника был тих и участлив.

– Шесть лет спецпоселения. Неизвестно где. Тот же лагерь. Жизнь под присмотром. Выходит, мне суждено до века ходить с бритой головой. Видимо, Бог отвернулся от меня. Не нужен я ему.

– Не богохульствуй, Семён, – речь «Попа» была плавной, успокаивающей. – Все мы чада его возлюбленные. На всё воля божья. Значит, Господь избрал тебя, чтобы ты страдал за других, искупал грехи незнакомых тебе людей. Так бывает. Так жил и страдал Спаситель наш, Иисус Христос. Значит, и нам жизнь земную без страданий не прожить.

– Но я ведь не сын Бога, – Веденин в волнении прошёлся вдоль своей кровати. – Иисус по крайней мере знал своего могущественного отца и то, что он не оставит его в беде. Даст ему утешение и спасение. Разве не так? Я же простой человек, живу смертной жизнью. Другой не знаю и даже вообразить себе её не могу. Иисусу легче было. Он знал о спасении души и тела. Знал наверняка. А мне-то каково? Для Христа испытания и смерть выпали на один день, а я пять лет по лагерям, где тысячи умирали у меня на глазах. Людей вешали, стреляли, душили газами, умерщвляли на медицинских экспериментах. У Иисуса был этот единственный день, у меня тысяча дней и ещё две тысячи будет. Где был в это время Бог? Почему не сказал ни слова? Не покарал извергов и мучителей?

– Опять не то говоришь, Семён, – отец Серафим не был настойчив, не пытался переубедить, переиначить ход мыслей отчаявшегося человека. Только старался успокоить его, объяснить ему то, во что сам верил. – Ну не верь в Него, что, легче тебе будет? Бог сделал своё дело. Даровал Победу над силами Сатаны. Народ одолел фашизм. Разве этого мало? Господь не забывает своих детей. И ты сын Бога тоже. Для каждого у него есть слова поддержки. Не пытайся понять промысел божий. Ты даже представить его не можешь. Только ему известно, что уготовано здесь и там. – Священник поднял указательный палец правой руки вверх. – Если Он уготовил тебе муки, то даст и спасение. Верь в него, как он в тебя. Бог всегда даёт человеку испытание по силам его и по вере. Утратишь веру, себя потеряешь. Разве ты один страдал и страдаешь? А сколько людей погибло на этой войне? Сколько больных, увечных, неслышащих и невидящих по всей стране разбрелось? О них ты подумал? Ты всё на Бога жалуешься, но руки-ноги у тебя есть, голова ясная. Ты выжил, несмотря на всё, значит, ты не лишён его поддержки. Господь сподобил тебя вынести немецкий плен, даст силы выдержать и сталинскую милость. Укрепи свой дух. Будь стойким до конца. Не сдавайся, сопротивляйся унынию. Помни, Бог любит стойких и смелых.

– Всё так, отец Серафим, – отчаяние и чувство безысходности отпустили душу Веденина. Не то чтобы он принял и внутренне согласился со всем тем, что сказал ему священник, но разговор с умным, отзывчивым человеком успокоил его и потому он уже совершенно спокойно продолжал: – Мне уже двадцать пять годков, но кажется, что я прожил двести лет. Ничего нет на этом свете, что бы меня могло удивить, чем я мог бы восхищаться. В душе словно выжженная огнём пустыня. Одни огарки. Я не знаю, что такое любовь, какие слова я мог бы найти для близкой женщины. Даже если я окажусь когда-нибудь на свободе, то не буду знать, что с ней делать. Люди пугают меня, так как я знаю, что в каждом живёт зверь. Пока он прикормленный и сытый, всё выглядит внешне пристойно: окружающие готовы проявлять знаки внимания, участия, произносить заверения в дружбе и любви. Но если этот хитрый затаившийся хищник вдруг неожиданно проголодается и ему покажется, что он достоин большего, то он вырвется наружу и будет с наслаждением топтать и унижать тех, кому ещё недавно клялся в самых высоких чувствах. И вот что ещё, всё, что говорит человек, как правило ложь.

– Ничего, Семён, ты все сможешь выдержать, – священник ближе подошёл к Веденину. Не нужно ни о чём спорить. Доказывать, опровергать. Он понимал, что несчастный узник нуждается только в словах утешения. – Твоя душа свободна. Никто и никогда на неё оковы не накинет. Если есть у тебя тяжкие грехи, ты, полагаю, не всё мне рассказал, то раскайся в них. Не хочешь, не говори мне. ЕМУ скажи. Попроси у Господа прощение. Бог милостив. Нет не прощаемых грехов. Главное, чтобы раскаяние было от всего сердца, искренним. Через шесть лет выйдешь на свободу, будет всего-то тридцать два года. Вся жизнь впереди. Многое хорошее увидишь. Береги Веру свою православную и молиться не забывай. Тогда спасёшь свою душу. А теперь наклони голову. Этот деревянный крест я сделал сам из черенка совковой лопаты. Он освещенный. Носи его. Бог с тобою.

Отец Серафим перекрестил склонённую голову Семёна и на прощание обнял его.

* * *

Капитан Захарьин не обманул. Собрав в несколько вагонов осужденных по разным статьям, предназначенных для отправки в далёкую Сибирь, литерный спецсостав сделал небольшой крюк и, проскочив многочисленные разводные стрелки, замер на дальнем запасном пути железнодорожного узла города Старобельска.

Здесь к нему должны были подцепить ещё пару теплушек с заключенными и отправить дальше по расписанию. Арестантов из вагонов не выпускали, и поэтому Семёну Веденину пришлось довольствоваться тем, что он, сумев пробиться к узкому, как бойница, окну, стал оттуда всматриваться в алевшие под лучами вечернего заката родные места. Вот знакомое здание старого пакгауза, а за ним белобокие приземистые мазанки, окруженные фруктовыми садами. А дальше, ближе к центру, дорогая его сердцу Садовая улица, на которой притулился родной дом.

Может быть, офицер НКВД ошибся и не его дом разрушен, и в нём по-прежнему живет его любимая матушка? И если это не обман слуха и на самом деле до него доносятся звуки вальса, значит, город живёт, вернулся к прежней мирной жизни и в нём вновь открылась основная танцевальная площадка. Веденин почувствовал, как к его глазам подбираются горючие слёзы. Давно он не плакал. Забыл, как это делается. Чем ещё облегчить свою измученную душу? Не видать казаку больше бескрайних луганских просторов, не радоваться вольному ковыльному ветру:

«Не для меня придёт весна,Не для меня песнь разольётся,И сердце радостно забьётсяВ восторге чувств не для меня,Не для меня река, шумя,Брега родные омывает,Плеск кротких волн душу ласкает,Она течёт не для меня»

Успокаивал, успокаивал его отец Серафим, а надежда прикоснуться к отчему порогу исчезала с каждым пройденным километром. Часто трубя и окутывая проносившиеся мимо поля и леса черным угольным дымом, поезд всё дальше ввинчивался в бескрайние российские просторы. Вот уже осталась позади болотистая русская равнина, растворилась во тьме рассыпающаяся на драгоценные минералы гряда древних Уральских гор. А дальше одна лишь бесконечная тайга, неукротимые бурные реки, и только за Красноярском на затерянном, всеми забытом полустанке была сделана остановка. Несколько вытянутых сложенных из цементных блоков одноэтажных зданий, охрана. В общем, всё как обычно. Передохнуть, помыться, поесть горячее и переодеться в плотные, подбитые ватой стандартные брюки и куртки. Как-никак лето прошло, и дыхание приближающейся зимы становилось всё ощутимее. Три дня и дальше в путь. Состав всё чаще стал придерживать свой ход, приветствуемый злобным лаем цепных псов и дежурным понуканием караула: «Первый пошёл, второй пошёл, третий…»