Читать книгу "Сесиль Стина - Теодор Фонтане"

Вальдемар, казалось, ушел в себя. Потом заговорил снова.

– Пожалуй, вы подали мне надежду и утешение, по крайней мере, есть шанс, что я найду у дяди дружеский прием. Но, дорогой барон, должен напомнить вам известное выражение, ставшее модным в нашем дворянском кругу: «Один – одно, другой – другое». Другой всегда другое. Швило – это одно, а Хальдерны – другое. С другим, думает про себя каждый, все может случиться, но не со мной. Поразительно, с каким равнодушием старинные фамилии осуждают друг друга, какой арсенал издевок они пускают в ход, чтобы выставить на посмешище конкурентов из своего же сословия. Но все насмешки, должен сказать еще раз, всегда держатся наготове только для другого. Ну скажите на милость, что за дело моему дядюшке до этих Швило? Чем больше балерин, тем лучше, ведь каждая новая балерина дает ему не только новую пищу для клубных сплетен, но и постоянно обновляемый повод все больше гордиться огромным различием между одюперренными Швило и неуязвимыми, как святые отцы, Зарастро-Хальдернами. И этот сюжет разыгрывается во всех дворянских историях, повторяется в каждом семействе: чем свободнее аристократ в теории, тем больше он скован на практике, тем трусливее и ограниченней применяет он свои тезисы к своему собственному Я.

– Вы правы, Вальдемар, так оно и есть, я не готов поручиться, что с вашим дядей дело обстоит иначе. Но как бы то ни было, вы должны при всех обстоятельствах дать ему высказаться. Ведь всегда остается возможность согласия, а если он ее отвергнет, то, в конце концов, ее отвергнет всего-навсего дядя, всего-навсего особа, не столь уж уважаемая. Если произойдет скандал, ему можно отказать в уважении. Здесь-то и проходит различие между дядей и отцом. Вот если отец скажет вам даже самое ужасное, нужно сохранять спокойствие и принять самый страшный приговор, как того требует четвертая заповедь. Но четвертая заповедь проводит резкое различие и, насколько мне известно, не распространяется на прочую родню. Ведь ни в каком дополнительном параграфе не сказано: «Чти дядю твоего и тетку твою». И это истинное счастье. Господи, тетка! Была у меня одна тетка, странная женщина, она требовала от меня бог весть чего, но только не уважения. Скорее, наоборот. Нет. Дядя и тетя – это hors de concours[221]. От дядьки можно спасти свою шкуру, дядьке можно ответить, и возразить, и противоречить, а в самом скверном случае – поговорить с ним как мужчина с мужчиной, пусть даже с пистолетом в руке. Так что вперед, Вальдемар, вперед!

Юный граф поднялся, но барон и слышать не желал о расставании и снова мягко усадил его на тахту.

– Прошу вас, Вальдемар, не уходите, пока не отведаете моего лафита. Я знаю, вы к вину равнодушны, во всяком случае, в такое раннее время. Но я вас не выпущу. Если не хотите пить, то хотя бы пригубите. Должны же мы с вами чокнуться и завершить дело неделовым, и, если угодно, приятным образом.

Говоря это, он подошел к стенному шкафу, нижний ящик которого служил ему винным погребом, и вернулся с двумя бокалами. Ловким движением любителя выпить с утра он вытащил пробку, разлил вино по бокалам и чокнулся с гостем.

– Послушайте, как звенит. Вот так же гармонично должно звучать все на свете. Да, гармонично, это правильное слово. А теперь, за ваше здоровье, Вальдемар. Я задержу вас ненадолго, еще минут на пять. Дело в том, что я должен сделать одно признание в любви, а вы соблаговолите считать его моим оправданием. Нужно же что-то прощать такому vieux[222], как я. Понимаете, у вас такое доброе лицо, немного меланхоличное, но это его не портит, скорее, придает шарм, и я ручаюсь головой, что вы никогда в жизни никому не причинили вреда. Я сразу проникся к вам симпатией, в первый же вечер… И вот сейчас я произнесу тост за здоровье еще одной особы, но имени не назову. К чему имя? Оно и так начертано в моем сердце… И понимаете, с тех пор вы стали мне еще милее. В первый момент я испугался, не отрицаю, а когда вы попросили у меня совета, это было уж немного слишком. Но официальную часть, дипломатию мы уже преодолели, и я могу говорить с вами откровенно, как бог на душу положит. И вот что я скажу, но только между нами, на меня не ссылайтесь, я всегда радуюсь, когда кто-то набирается смелости разворошить эту кучу предрассудков. И правило, что жениться нужно на равных себе по рождению, как и любое правило, действует до тех пор, пока не происходит исключительный случай. И слава Богу, что бывают исключения. Да здравствует исключение. Да здравствует… Еще полстаканчика, Вальдемар. А на прощанье хочу и даже должен вам сказать, что младший Швило, о котором я вам давеча рассказывал, был прав, и ваш дядя был вдвойне прав, и свет успокоился насчет этой Дюперре. Всего три месяца тому назад я встретил нынешнюю баронессу фон Швило в Чачове[223], трудновато произносить, во Французском театре, где Субра играла мадам Фру-фру[224]. Выглядела она очаровательно, я имею в виду Швило, а когда она в антракте покачивала головкой, в ушках ее позвякивали бриллиантовые серьги, созывая к ней, словно колокольчиком, всю благородную публику. И знаете, кто больше всех за ней ухаживал? Разумеется, ваш дядя. И вид у него был такой, словно он сам собирался написать предсказанную им же толстую книгу об адмиральской дочери. Да-да, Вальдемар, успеха вам и смелости. Или начнем со смелости. Успех зависит от смелости. И помоги вам Бог.

Тем временем Вальдемар встал и взял шляпу. Он поблагодарил барона и попросил позволения, в случае серьезной размолвки с родней, повторить свой визит.

Глава двенадцатая

Отправляясь к барону Папагено, Вальдемар хотел услышать его мнение по важному для себя делу, но спешить с этим делом отнюдь не собирался. Напротив, он планировал подождать, отодвинуть его хотя бы на несколько дней, такой уж у него был характер. И только поощрительный тон барона, и хорошее настроение, в котором он пребывал, внушили ему мысль немедленно нанести визит дяде. Так что он повернул с площади Цитена на Мауэрштрассе и, проходя мимо дворца Кёнигсмарк, взглянул вверх на окошки третьего этажа (там когда-то, давным-давно, обитал его друг, с которым он проболтал немало счастливых часов). Повернув еще раз на другую улицу, он остановился перед старомодным, но впрочем хорошо сохранившимся и аккуратным домом, весь верхний этаж которого уже много лет подряд занимал его дядя. Швейцаров в доме не было, но вместо них имелась целая система зарешеченных дверей. Когда внизу (то есть в парадном, оснащенном разного рода металлическими табличками с витиеватыми фамилиями) раздавался звонок, вся система иногда распахивалась целиком, как бы под действием какой-то загадочной пружины. Но иногда она не распахивалась. В последнем случае посетителю приходилось звонить на каждом этаже. И тогда из каждой решетчатой двери высовывалась похожая на сову кухарка и устраивала посетителю экзамен, тем более неприятный и придирчивый, что вопрос задавался только строгим взглядом. Вальдемар слишком давно и слишком хорошо изучил устройство парадных лестниц в старых берлинских домах, и этот ритуал не раздражал его. Но сегодня система преград имела для него определенное значение, и каждая зарешеченная дверь казалась ему предостережением: «Лучше не пытаться». Между тем запас принесенного с собой мужества пересилил сомнения и, в конце концов, привел его к третьей и последней решетчатой двери, у которой его с несколько неожиданной приветливостью встретил старый ворчливый лакей (разумеется, деревенский слуга, чье преображение в камердинера еще не завершилось).