Читать книгу "В польских лесах - Иосиф Опатошу"

У подставки для молитвенника сидел грузный хасид над раскрытым томом Мишны и, уткнув подбородок в сложенные руки, храпел; его седая борода, торчавшая по обе стороны подбородка, как две метелки, шевелилась. За печкой кто-то плачущим голосом читал псалмы. На скамейках у столов лежали хасиды, положив кафтаны под головы, и стонали во сне.

Мордхе на цыпочках вошел в комнату реб Менделе. Спертый воздух ударил ему в нос. Посреди комнаты на катафалке, сколоченном из досок, лежал реб Менделе, покрытый белым шелковым кафтаном. На полу горели толстые сальные свечи, валялись опилки. Реб Иче стоял у изголовья с горящими щеками и глазами, полными слез, как у маленького ребенка. Реб Довидл сидел, прикрыв глаза, и, если б не его поминутные вздохи, можно было бы подумать, что он спит. У восточной стены стояли два польских ученых-талмудиста — реб Авремл, зять покойного, и реб Генех. Они били руками в стену и читали «Тикуней Зоар».

Реб Иче посмотрел заплаканными глазами на Мордхе с таким отчаянием, что у того сжалось в горле.

В дверях появился босой Исроэл. Подошел к катафалку, отодвинул кафтан и, наклонясь, сказал покойнику прямо в лицо:

— Ребе из Коцка, твои ученики бросили жребий, чтобы решить, над какой частью твоего тела каждый из нас совершит омовение. Ребе из Коцка, твое тело смердит!

Служка и кто-то из родных ребе не дали ему кончить, подхватили под руки и вывели.

Реб Иче схватился за голову и громко зарыдал. Реб Генех подошел к реб Авремлу и спросил:

— Знаешь, чему нас учили в Коцке?

Реб Авремл раскрыл свои большие наивные глаза.

— Нас учили, что человек вечно должен помнить: он — существо смердящее.

* * *

Из окрестных местечек непрерывно прибывали подводы с хасидами. Люди стояли плечом к плечу, склонив головы, и со страхом описывали друг другу выходку Исроэла. Все были уверены, что произойдет что-то необычайное. Вдруг кто-то крикнул, что несут ребе. Плотная, как из гранита, стена людей со стоном раскололась, распалась, и со всех сторон раздалось:

— Дайте дорогу!

— Дайте дорогу!

— Освободите место для несущих гроб!

— Они идут!

Что ни шаг менялись несшие гроб, дабы все близкие могли коснуться святого тела; они же принимали «записочки» и клали их на крышку гроба.

Микве не была видна. Люди стояли вдоль стен, висели на оконных рамах, на крыше, держались за трубы, ссорились из-за места, говорили о заслугах каждого, кто принимал участие в омовении тела:

— Такая честь!

— Вероятно, он заслужил!

— В погребальном обществе есть более благочестивые евреи, чем Мойше-скорняк!..

— А если он скорняк, так что?

— Лейзер-виноторговец хотел дать ему сто злотых за эту честь…

— Вы слышите?

— И он не хотел продать, хотя Мойше — бедный человек!

Микве была до того набита народом, что гасли свечи. Десять приближенных стояли вокруг покойника, имея долю в его теле, члены которого символизируют горние миры. Служка, реб Файвуш, вызывал их по одному:

— Реб Иче, совершите омовение святой головы цадика! Реб Генех, совершите омовение правой руки, реб Мойше-скорняк — левой, цадик из Пшисхи…

* * *

Когда принялись за омовение, кто-то начал читать праздничную молитву «Алель». Все подхватили. Люди задирали головы, руки, и, если бы на них были талесы, можно было бы подумать, что целая община читает заключительную молитву Судного дня — неилу.

Потом вдруг все стихло. Слышно было, как спорили у микве. Чтобы расслышать, о чем идет речь, толпа становилась на цыпочки и навостряла уши:

— Вода слишком низко!

— Окунуть в воду стоя нельзя!

— А надо осуществить омовение по всем законам!

— Пусть реб Иче опустит в воду голову святого праведника!

— Ребе может сам окунуться! — сказал реб Иче уверенно. — «Святые сильнее после смерти, чем при жизни».

Народ вздрогнул при этих словах, рванулся вперед, люди начали шептаться:

— Что ты скажешь?

— Чудо?

— Чудо!

— Совершилось чудо!

— Вода поднялась выше головы реб Менделе!..

— И ребе погрузился для омовения?

— Об этом же и говорят!

— Кто постигает их пути?

— Чудо из чудес!

* * *

Вокруг открытой могилы хасиды сплели из рук двойную цепь. Сухой снег одел кладбище в белый наряд. Беспомощно стояла семья ребе, обессиленная рыданиями. Только одна Темреле взывала к усопшему, вскидывая вверх свои красивые ладони. Широкие рукава обнажали ее белые, белее снега, руки, и они рвались к могиле.

Толпа любопытствовала:

— Кто она?

— Кто это?

— Это свояченица ребе.

— Это же Темреле!

— Та, которую поймали?

— Да, да, та самая!..

— Ну уж и скромница!

— Держи язык за зубами!

— Кто, по-твоему, займет место ребе?

— Реб Иче!

— Реб Довидл допустит?

— Ш-ш, ш-ш!

— Читают кадиш[60].

Как только реб Довидл закончил кадиш, Темреле уверенно подошла к нему и приветствовала его:

— Поздравляю, ребе!

Приближенные незаметно отделились от толпы. Окружили реб Довидла, поздравляли его, ожидая, чтоб подошел народ, который, однако, стоял пораженный и не двигался с места.

Друзья реб Менделе отыскали среди толпы реб Иче, окружили его, и со всех уст на него посыпалось:

— Поздравляем, ребе!

— Поздравляем, ребе!

— Поздравляем!

* * *

Голодный, усталый возвращался Мордхе домой. Страшная тоска напала на него и все усиливалась по мере приближения к дому Штрала. Он знал, что завтра утром покинет Польшу, порвет почти со всем, что было, оставит жизнь, полную сомнений и страданий, и пустится в неведомый путь, чтобы начать все сызнова.

Он не знал, в чем будет заключаться новая жизнь, но был уверен, что она будет иной. Должна быть иной. Мордхе объяснял свою тоску смертью ребе, горем, которое он причинит родителям, но сердце ему подсказывало, что это неправда, что он самого себя обманывает; что-то стоит у него на дороге, от чего нужно освободиться. И каждый раз, когда он пытался взять себя в руки, все вокруг него начинало плыть, а его тоска становилась еще сильнее.

Он шел посреди улицы, утопая в глубоком снегу, спотыкаясь о сугробы, не замечая того, что темнеет. Потом ускорил шаг, словно боясь оставаться с самим собою, и вышел за городскую черту. Кое-где на небе показались звезды, маленькие, сверкающие… Набегали длинные, тонкие тени, ложились полосами и исчезали. Мордхе шел, чувствуя, что вражда к самому себе исчезает в его душе, и ему пришло в голову, что добра и зла вообще не существует, когда человек углубляется в себя…