Читать книгу "Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл"

На миг умолкнув, он вывел последнюю строфу, как песню:

Жить будешь ими, а они — тобой,

Доколе не померкнет глаз людской[36].

— Думаете, это Шекспир? — спросил Бен.

— Нет. Уильям, но не тот. — Сэр Генри склонил набок голову, точно вслушиваясь в далекую мелодию, а потом процитировал другой сонет:

Уилл обновил любви заветный клад,

И Уилл был мил, но многих принял вход,

А там, где много, не считают трат,

И, уж конечно, Уилл один не в счет.

Здесь Шекспир обращается к возлюбленной, намекая на ее неверность. Юнец, которого сам поэт бросил в ее объятия, видимо, и есть второй Уилл. — Он вздохнул. — Стало быть, нам достался не Поэт, а его друг.

— Один из них, — сказал Бен.

Сэр Генри метнул в него укоризненный взгляд.

— Итак, перед нами светлокудрый юноша шекспировских сонетов, охваченный любовным пламенем.

— Да, но какой любви? — спросила я, указывая на буквы, огибающие правый край. «Ad Maiorem Dei Gloriam», — говорили они. «К вящей славе Божией».

Я пригляделась. Кулон в руке юноши был выписан грубее, чем все остальное, как если бы его переделывали. Что бы ни было на его месте изначально, теперь изображенный сжимал распятие — запрещенный в Англии елизаветинских и яковианских времен предмет. Протестантская церковь использовала простые кресты; распятие с фигурой Христа было символом Рима и католицизма.

Хиллиард, горячий приверженец протестантизма, который кормился благосклонностью двора, изобразил, без сомнения, пламень любовной страсти. Позднее другая и менее искусная кисть полностью изменила сюжет, и огонь на нем стал огнем мученичества. Но какого — действительного или только желаемого?

— Боюсь, здесь парковка запрещена, — произнес чей-то голос. Я подскочила на месте, захлопывая медальон, точно краденый.

— О, сэр Генри! Не сразу понял, что это вы. Рад видеть вас снова, сэр.

И тотчас, несмотря на строжайший запрет, сэр Генри выудил разрешение припарковать «бентли» у самых ворот аббатства — под предлогом того, что ему нужно приобщить двух юных друзей к великолепию вечерни. Я затолкала брошь в карман и выбралась из машины.

Привратник тем временем отгонял группку туристов.

— Боюсь, служба уже началась, — сказан он.

— А мы тихо, как мыши, — пообещал ему сэр Генри.

— Одна нога здесь, другая — там, — чуть слышно распорядился Бен, пока мы перебегали к большому западному фронтону. — Чем скорее, тем лучше.

Тусклый зеленоватый свет внутри собора слегка оживлялся цветными переливами там, где свет проходил сквозь витражное окно с изображениями пророков. Из глубины неслось ввысь, под самые своды, одинокое мальчишеское сопрано. «Величит душа моя Господа…» Затем вступил низкий мужской хор, переплетаясь с юными голосами в кружеве елизаветинской полифонии.

Сэр Генри торопливо прошел на противоположную сторону пустого нефа, к сияющим золотом хорам. Мне пришлось поспешить, чтобы не отстать от него. Сквозь высокую стрельчатую арку ажурного камня виднелись хор и толпа прихожан, но сэр Генри, словно не желая с ними встречаться, шмыгнул вправо, за громоздкую колонну, и устремился по тускло освещенному проходу. Мы с Беном отправились за ним. Дальше пространство церкви снова раздавалось. В южном трансепте сэр Генри остановился и вытянул руку. Вот он, «Уголок поэтов».

Впереди, на высокой платформе под неоклассическим фронтоном, зрителей встречала беломраморная статуя Шекспира в полный рост. На стенах вокруг нее, словно стая херувимов, расположились бюсты других поэтов, которых Бард, казалось, не замечал или не хотел замечать. Он навсегда застыл в этой небрежной позе, слегка опершись на кипу книг, и вытянутой вдоль тела рукой указывал на полуразвернутый свиток.

Я на цыпочках вышла вперед, чтобы прочесть под переливы хора вырезанные в мраморе слова — слова Просперо, ностальгическое прощание чародея «Бури» с искусством.

И пышные дворцы и башни,

Увенчанные тучами, и храмы,

И самый шар земной когда-нибудь

Исчезнут и, как облачко, растают[37].

Я машинально сунула руку в карман — убедиться, что брошь на месте (хотя это было и так ясно по тому, как она его оттягивала), ломая голову над цитатой.

— Если вам нужно совсем точно знать, — сказал Бен, — он указывает на слово «храмы». Как по-вашему, это важно?

Я закатила глаза, а сэр Генри простонал:

— Боже, только храмов нам не хватало! Или храмовников.

— Его тут нет, — скорбно проронил кто-то из-за спины. Мы разом подскочили от неожиданности. — Похоронен в другой церкви, знаете ли. В Стратфорде родился, вот Стратфорд его и не отпускает. Хотя по праву — заслугам для нации и прочему — здесь ему самое место.

Я, обернувшись, увидела еще одного церковного служителя в красном. На макушке у него торчали несколько непокорных прядок, оттопыренные уши походили на ручки от сахарницы, а морщины на лбу складывались в большую «М». Он стоял, заложив руки за спину, и не сводил глаз с лица Шекспира.

— Чего не скажешь о вас, — продолжил служитель, опуская взгляд. — Вечерня, — добавил он как-то неуверенно, — идет там. Прошу прощения.

Сэр Генри сделал вид, что не заметил его жеста в сторону скамей с прихожанами.

— А почему Шекспир указывает на слово «храмы»?

— Разве? — Прислужник наморщил лоб. — При мне такого не было.

— Хотите сказать, что этот истукан движется? — не утерпел сэр Генри.

— Нет, сэр, — ответил новый знакомый. — Он ведь неживой. По правде, и тела его здесь нет. Как выразился Джонсон, «надгробие без могилы». Я сам, знаете ли, немного поэт. Хотите, прочту пару строк?

— Хотим, — отозвался Бен. Вид у него был слишком невозмутимый.

— Нет, положительно нет, — ответил сэр Генри, но служитель уже оседлал любимого конька:

Скончался Шекспир, и возрыдал мир:

«О Уилл, почто ты нас покинул?»

— Я, кажется, спрашивал про памятник, — процедил сэр Генри.

— К этому и веду, — отозвался прислужник. — «О, мрамор гроба! О, земная утроба!»

— Так он движется? — не сдавался сэр Генри.

«Поэт» поджал губы.

— Кто, сэр?

— Памятник!

— Он мраморный, как я уже сказал. С какой стати ему двигаться?

— Вы сами так говорили!

— Зачем мне так говорить?

— Забудьте! — отрезал сэр Генри. — Просто скажите, куда еще показывал Шекспир, когда двигался?