Читать книгу "Цивилизация труда: заметки социального теоретика - Татьяна Юрьевна Сидорина"

то же время всеохватывающего мира: «Ее значение не может быть прочитано в контексте служения»450. Праздность может быть рассмотрена исключительно в контексте аристократизма, для мещанского понимания мира она непонятна и бессмысленна.

Аристократизм есть, таким образом, и способ, и форма сохранения и накопления великого, возвышенного, выходящего за пределы обычного. Именно праздность как отказ от повседневного деяния позволяет зафиксировать и сохранить это возвышение451.

В таком понимании праздность – это времяпрепровождение аристократии, дворянства (в те времена, когда эти социальные группы существовали), деятельность без тягот труда, т. е. некая иная деятельность, недоступная пониманию представителей социальных групп, пришедших на смену социальным элитам. Эти социальные группы: буржуазия, купечество, мещанство, рабочие – все те, кого можно объединить понятием «трудящиеся».

Для этих групп аристократическая праздность – нечто негативное, вредоносное, лишенное смысла. Особое раздражение вызывает не столько «лежание на диване», сколько, например, полная активности, движения и страсти охота, так как она противостоит не деятельности вообще, а тому пониманию деятельности, которое составляет ядро неаристократического сознания452.

Для новых социальных групп, пришедших на смену традиционным для доиндустриальной эпохи, труд является основополагающим и формообразующим звеном их бытия, поэтому любое стремление «трудящегося» стать аристократом ведет к тому, что прежде всего он уклоняется от труда, а значит, предается безделью, лени. В контексте мещанских ценностей понятия «праздность», «безделье», «лень» сближаются, становятся трудноразличимыми. Суть в том, что, будучи противопоставленны трудовой деятельности, эти практики лишены главной составляющей труда; все это не труд, и поэтому не имеет особого значения, чем праздность отличается от лени, а лень от безделья.

О.П. Зубец пишет, что «в этом новом индустриальном мире нет места лени, и праздность трактуется как лень, поскольку она непроизводительна в понимании производительности труда. Поэтому праздность и лень превращаются в этой новой системе миропонимания в нечто единое – уклонение от труда»453.

Однако довольно быстро индустриальная эпоха показала, насколько тяжел и не оправдан удел трудящегося человека, включенного в систему промышленного производства. Насколько оправданно использовать человека наравне с машиной в угоду капиталу или вообще чему бы то ни было? Что происходит с человеком, трудящимся по 10–12 часов у станка, в цехе, у конвейера и т. д.? Что остается от его индивидуальности, развивается ли он как личность? Переход от традиционного общества к индустриальному всегда оценивался как крайне тяжелый этап исторического развития. Можно было бы предположить, что это окажется ситуацией перехода, но переходный период затянулся, и ничего не предвещало, что эксплуатация человека труда в конце концов сойдет на нет.

Со временем всепоглощающее трудовое участие, сопровождающееся увеличением смертности, сокращением времени жизни, повышенным травматизмом, становится объектом исследования философов, экономистов, социологов. Возникает, казалось бы, крамольный (с позиций капиталистического производства) вопрос: а стоит ли приращение капитала, обогащение собственников производства человеческой жизни, здоровья, утраченных возможностей личностного развития? Доходит до того, что уклонение от тяжелого труда начинает обсуждаться как необходимое условие сохранения человеческой личности, даже спасения человека.

Что делать? Как восстановить утраченное достоинство человека, превратившегося в раба, утратившего самоощущение собственной значимости как величайшего создания природы? Так возникают размышления о свободном времени, досуге, о том, что некоторое время назад, до того как человек превратился в придаток заводской техники, он умел использовать свое свободное время и досуг для самореализации, обретения новых навыков, путешествий, познания мира и т. д. А как, когда, каким образом, при каких условиях человек мог бы вернуться к свободной, наполненной впечатлениями, творческими исканиями жизни?

Вот здесь приходит воспринимаемая сегодня скорее как крамольная мысль о лени и праздности. Возможно, в отличие от условий современного индустриального труда при праздном образе жизни человек сможет сохранить и даже развивать свою индивидуальность?

Соответственно, меняется отношение к лени и праздности. Лень начинают восхвалять. И поскольку праздность как образ жизни на данный момент осталась в далеком прошлом, то происходит некая подмена понятий. Нет принципиальной разницы, что именно – лень или праздность – вернет человека к свободной творческой жизни, когда человек вновь обретет былую значимость, перестанет быть рабом капитала или машины.

И вопрос, который воспринимается очень болезненно, – собственно отказ от труда, освобождение от труда. Это лишь некая метафора, в которой сконцентрирована основная идея. Ситуация сложилась таким образом, что в силу комплекса социально-экономических и политических обстоятельств, значительные массы людей (оставшись без дома, земельного надела, господина и пр.) были брошены в объятия наращивавшего обороты процесса производства. Труд был востребован, стал идолом, объектом поклонения.

Конечно, труд как социальная практика «ни в чем не виноват». Но? чтобы вернуться к подлинному человеку, вернуть человека самому себе и миру, нужно как минимум освободить его от труда в его тягостной ипостаси, который закабалил человека, до крайности сузив его мировосприятие и потребности. Если согласно немецкой поговорке участь женщины – дети, кухня и церковь454, то участь индустриального рабочего – завод и беспробудный сон разума.

Вот такому труду и противопоставляется лень, которую восхваляет П. Лафарг в своем знаменитом памфлете «Право на лень» (1880).

Итак, праздность (исторически) – это образ жизни аристократии, а лень – это уклонение от труда. Важно показать точку перехода, когда праздность начинает отождествляться с ленью455. При переходе к индустриальной эпохе труд все более и более рассматривается как источник благосостояния. Развитие промышленности, рынка потребовал масштабной эксплуатации человека.

Феномен эксплуатации известен с давних пор, однако особенностью данной эксплуатации и в то же время одним из серьезнейших результатов перехода к индустриальной эпохе стала не просто эксплуатация труда капиталом, но человека трудом. Причем это не оказалось издержкой переходного периода и не сошло на нет с его завершением. Это стало одним из его значительнейших достижений и результатов индустриального переворота. Человек порабощен не только капиталом (капиталистом, эксплуататором), но и самим трудом. Сложилась парадоксальная ситуация: труд принуждает человека трудиться. Человек зависит от труда, втянут в образ жизни, который построен на труде и вокруг труда. Если воспользоваться терминологией М. Хайдеггера, не только техника, но и труд обретает характеристики «по-става»456.

Что же происходит? Лень (в ее обобщающем понимании как безделье, праздность и пр., которая в течение ряда столетий воспринималась и порицалась, осуждалась как постыдная социальная практика), уклонение от тяжелого труда во второй половине XIX столетия начинают обсуждать как необходимое условие сохранения человеческой личности, даже спасения человека.

Праздный, бездельник, лентяй

Понятие «лень» далеко не исчерпывает спектра оттенков оборотной стороны трудолюбия.

И если праздность (в исторической ретроспекции) – это особый образ жизни, творческий, радостный, свободный (здесь рядом и слово «праздник», которое в современном мире