Читать книгу "Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой"

Но я думаю теперь, что приход большевиков был совершенно неминуем, потому что революционная демократия не могла им оказать сопротивление. Тут, я думаю, нужно было головку большевиков арестовать, тем более были уже известны разоблачения Бурцева и Алексинского, которые теперь подтвердились немецкими документами, что большевики были в связи с германским штабом, что большевики получали деньги от германского штаба, и это был повод для Временного правительства скрутить большевиков и с ними расправиться. Но Временное правительство было слабым, Временное правительство было из тех интеллигентов, которые не могли по самой своей природе принять решительных мер. В «Новом журнале», в котором я работаю, были напечатаны воспоминания Брешко-Брешковской, «бабушки русской революции». Она, как известно, стояла на очень оборонческо-патриотической позиции, и она писала в воспоминаниях, как часто Керенскому говорила, что делать нечего, надо арестовать их, посадить всех их на корабль, отправить всех на Соловки и потопить. И она была права. Многие революции говорят, что своевременное лишение крайнего движения головки это крайнее движение парализует. У нас этого не произошло, и получилось всеобщее несчастье.

Когда вы прибыли на фронт это, наверное, было в мае или начале июня, вы уже на фронте застали большевицкую агитацию, агитаторов, они знали имя Ленина, это уже было все известно?

Да. Когда наша маршевая рота пришла, мы влились в полк и застали самые последние дни наступления. Я участвовал в «боях и походах против Австро-Венгрии», как в моем послужном списке было написано. Но тогда уже было совершенно все разложено, мы ничего не могли сделать, мы старались хоть держать фронт, но и это было трудно. А братание началось прямо на наших глазах. Ведь немцы подбрасывали газеты, подносили ночью к нашим окопам, к нашим проволочным заграждениям целые кипы газеты «Русский вестник». Она издавалась в Берлине, писалась на довольно плохом русском языке, но как яд пропаганды она была подходящей тогда.

А вы не выяснили, кто писал в газету – немцы или какие-то русские?

Я думаю, что это какие-то русские эмигранты или немцы, знающие русский язык. Не знаю, кто персонально это проделал, но это были довольно ядовитые… Газета писала чрезвычайно примитивно, психологию русских солдат они знали: писали, что пора кончать войну, она нужна только помещикам и капиталистам, русский народ должен брататься с немецким, и всякие такие штуки. И когда мы пытались на полковых и дивизионных митингах растолковать, что хорошо брататься с немцами, но вы же братаетесь не с немцами, там же сидит Вильгельм, там же сидят генералы и капиталисты, это не действовало, потому что желание кончить войну было совершенно стихийное. И вы знаете, может быть, я не прав, но страшно то, что в русской революции вырвался какой-то невероятнейший нигилизм народа. И этот нигилизм меня потряс в самые первые дни. Я никогда не был монархистом, семья моя не была монархической, но отношение, например, к портретам царя, когда портреты царя топтали, разрывали, оно меня потрясло, потому что считалось, что народ триста лет привязан к династии, но я увидел, что у этих людей как будто не было никакого царя. К церкви отношение то же самое было. Вырвался страшный русский нигилизм, и этим нигилизмом тоже воспользовались большевики – ни в бога, ни в черта. Это с одной стороны. А с другой стороны, была и такая идеалистическая нота у народа, у солдат, они действительно верили, что эта революция вызовет мировую революцию, что началось какое-то новое рабочее царство и что все будет по-иному. Тут была искренняя вера у многих.

А как же ваша жизнь текла в эти летние месяцы? Вы говорили, что были избраны в полковой комитет. Может, вы расскажете, кто там был?

Там были представители офицеров – я и мой приятель латыш Дукат, он, кажется, впоследствии был убит, необычайно храбрый офицер, умный, тоже из студентов, юрист. И представители солдат. Некоторые солдатские представители были разумные люди, но они в разговорах с нами говорили: «Господин прапорщик, ничего же нельзя сделать, не верят ни во что!» И несчастье было еще и в том, что контингент солдат этого времени – это были люди недисциплинированные, там было много стариков-ополченцев, была зеленая молодежь, которая даже не прошла никакой длительной солдатской дисциплины, солдатской школы. И все это складывалось вместе довольно-таки трагически.

А чем занимался ваш полковой комитет, какие вопросы он решал?

Я был очень дружен с нашим полковым командиром полковником Симановским, одно время у него был полевым адъютантом, мы обсуждали единственный вопрос: как поднять дисциплину, как удержать солдат. Ведь началось уже бегство из окопов, дезертирство.

Как и почему, вы думаете, нарастала ненависть между солдатской массой и офицерами?

Эта ненависть тоже страшного происхождения. Это все, по-моему, объяснялось тем, что в России был страшный разрыв между народом и интеллигенцией. Интеллигент тонкие пальчики всегда в массе народа вызывал пренебрежение, ненависть, раздражение. Тут еще примешивалось и то, что все-таки офицер был всегда командир, начальник, и подчас очень суровый, строгий начальник, а тут народ не хотел уже никакой дисциплины, тут уже революция, ему дали безграничную свободу, и вдруг заставляют честь отдавать и в наступление идти.

А правильно ли утверждение, которое я несколько раз слышал, что солдаты не относились с ненавистью или со злобой к их личным командирам, а эта злоба и ненависть всегда выливалась на неизвестных им офицеров? Скажем, вы когда-нибудь подвергались нападениям?

Нет, у меня были очень хорошие отношения с солдатами, и у целого ряда моих товарищей, молодых офицеров, бывших студентов, тоже были очень хорошие отношения. Ведь русский человек очень эмоциональный – когда он видит к нему по-настоящему хорошее отношение, да еще когда офицер с ним сидит вместе в окопах, вместе в окопе на земле спит, тут они узнают человека, и тут отношения были всегда у нас хорошие. Но в то же самое время в других полках и в других дивизиях были случаи убийства офицеров. Например, я помню, у нас в Пензе было чудовищное убийство проезжавшего офицера, случайного офицера – какая-то солдатская толпа убила его, протащила по всему городу за ноги. И на фронте тоже были случаи.

И как же долго вы оставались на фронте?

На фронте я оставался до полного развала. Этот развал наступил после того, как большевики пришли к власти. И когда по всем проводам прошло, что командующим стал прапорщик Крыленко, тут уже начался разъезд кого попало и как попало. В чрезвычайно трудных условиях залез я в солдатскую теплушку, ехал я чрезвычайно долго и приехал в родную свою Пензу, где у меня оставались мать и брат, брат служил там тогда в драгунском полку. Но там мы тоже пробыли недолго, потому что разгул уже был полный и в Пензе. И мы еще перед моим отъездам сговорились с моим командиром полка полковником Симановским, что он поедет на Дон к Корнилову, и что я соберу группу офицеров и из Пензы тоже проеду к Корнилову на Дон.

А вы уже на фронте знали о том, что Корнилов на Дону?